Сиваш | страница 15



— Что вы такое говорите! — воскликнул Никифор и перекрестился.

— Да, поставил. А немцы что-то не пуляют, может, сознают… Невредимый отстоял под ружьем солдат и еще веселей смеется. Посылает его ротный одного в разведку, — может, пристрелят у немецких окопов или в самом деле в плен заберут, только бы не бачить человека в роте. Солдат пошел, живой вернулся. «Я, говорит, прямо в окопы к немцам свалился. Я там агитацию против войны показал на пальцах. Жалко, не знаю немецкого языка». Принес губную музыку и бутылку шнапсу…

— Проворный!.. Значит, у него кольца синие на кулаке… — многозначительно проговорил Никифор.

Матвей же продолжал:

— А тут рабочие, солдаты в Петрограде возьми и свергни Николая Романова — отрекся и другим заказал, кончился царизм! Наш солдат вскочил на пень: «Товарищи! Это еще не все. Надо кончать войну. Штаб и офицеров — под наблюдение!» И вдруг пропал человек. Что такое? Под конвоем увели, спрятали в штабе в отдельной каморке. А он что же? Просунул руку между железом в окне, размахивает фуражкой: «Солдаты, выручайте! Офицеры теперь застрелют меня!» И сразу наша рота и другие, вооруженные, грозно подошли к штабу: «Немедленно освободить! Иначе офицеров подымем на штыки!»

— На штыки? — с ужасом переспросил Никифор.

— И подняли бы. Но офицеры отпустили нашего солдата. И тут, понимаешь, он опять пропал, неизвестно, куда девался. Жалко было, думал, никогда уже не побачу хлопца. Месяц, другой нет его. А к зиме слух, что и Керенского свергли в Петрограде, вроде бы войне конец и с землей поворот какой-то. И с этим слухом сам появляется наш солдат. «Здравствуйте, говорит, привет вам от Советской власти. Был я в центре, лично проводил в тюрьму министров-буржуев. Объявлен мир, а с землей простое распоряжение…» Словно сказка…

И вот тут, Никифор, самое для меня щекотное. Как-то сижу на поваленном дереве. А солдат этот, херсонский, подошел ко мне: «Ну, земляк, о чем твои мысли?» Рассказал ему про мою жизнь, про то, что золотой клад ищу, все рассказал, и про твоего отца — столько у него земли, что и золотого клада не нужно. А солдат мне в ответ: «Возьми у него землю — твоя». — «Нет, говорю, еще не моя, он за нее платил». — «Платил твоими деньгами, говорит, твоим трудом…» И верно, если войти в понятие, Никифор, то земля твоего отца — сроду наша, бедняцкая, как есть…

— Слышал я это, слышал! — нетерпеливо перебил Никифор.

— Я тогда заспорил: «Силой, говорю, брать от соседа пашню как-то неловко, душа не спокойна». А тот посмеялся надо мной: «Эх ты, глупый человечина! Тогда ищи золото под курганами, конский навоз найдешь, и только! Свою землю тебе неловко взять!» Я говорю: «Криво рак выступает, да иначе не знает. Не стесняюсь, возьму силой, если добром не уступит, но лучше, если добром». — «Ну, говорит, поди попробуй поцелуйся с Соловеем, он добровольно не отдаст». А я говорю: «Должен понять…» Тут он мне не доказал… Как тебя, Никифор, вижу его. Невысокий, худощавый такой, быстрый, как пружина… Фамилии не помню. Куда ни придет, везде он свой, везде как дома. И люди к нему льнут, пристраиваются к нему, как журавли к вожаку в дальнем полете. Хоть и не брат и не сват, а вот помню…