Однажды Авл видел старого пса, которому на голову села бабочка. Бедняга замер, не знал, как пошевелиться и не спугнуть хрупкое живое чудо. Да что ж такое с ним происходит? Куда податься?
А ведь если прикинуть, сама жена Руфа должна быть мрачнее тучи, столько горя пережила. Нет, смеется, поет. Откуда он знает, что она поет? Ниоткуда. Поет, и все.
– Не распускайте по лагерю страхов! – возмущенный голос Валерия вернул проконсула к реальности. – Деревья-людоеды, колдуны в кострах! Вы бы лучше вычистили из лагеря всех местных дикарок. Никто бы сведения не стал переносить.
– Они не переносят, – зачем-то вступился Руф. – Они боятся своих. У них принято избавляться от женщин, которые с врагом… ну, вы поняли. Убивают и их, и детей. Считают, кровь слабая.
Лацийская кровь слабая? Такое проконсул слышал впервые в жизни. Посмотрим-посмотрим. Но сейчас надо решать, как быть с немногочисленными фортами и их гарнизонами, которые ждали нападения.
– Подтянем всех к главному лагерю, – наконец, сказал Авл. – Не будем расходовать людей.
Так и сделали. Через пару дней стали прибывать войска – такие же усталые, угрюмые, как контингент Руфа. Казалось, эти люди совсем разучились улыбаться. Переняли у варваров привычку хмуриться. От дождей это? Или от серого неба? Нечему вокруг радоваться. Жизнь в еловом лесу тяжелая. Без солнца.
⁂
Между тем Вечный Город жил привычной суетой. И больше всех суетилась Папея, супруга Мартелла, так и не смирившаяся с его удалением.
Несмотря на годы, прожитые с таким неугомонным тяжелым человеком, она оставалась по-прежнему пленительна. Гордая голова, полная грудь, колыхавшаяся под шелковой столлой[23], целый каскад ожерелий – те подчеркивают зрелую красоту и скрывают потерю формы там, где чистота линий необходима. Это муж не замечал, а Папея цену себе знала.
Волосы, выкрашенные в темно-каштановый цвет, не несли ни одной седой нити и были уложены колечками по последней моде. В двадцать лет свежесть многое искупает, а в сорок с лишним надо следовать последним веяниям, иначе прослывешь старухой, застрявшей в позапрошлом сезоне.
Папея была все еще желанной. Притягательной и сильной, как согнутая лоза, которая в любой момент готова распрямиться и ударить по пальцам зазевавшегося.
Авл зазевался. Но уже отошел от нее на достаточное расстояние, чтобы удар не достиг цели. Хватит. Нагрелся на старых делах. Однако появились другие. Помоложе.
В прошлом году, после праздника Юпитера, когда она с другими матронами наблюдала бег юношей в бараньих шкурах вокруг Авентинского холма, один из бегунов сильно стегнул ее ременной плетью, желая долголетия и здоровья. В досаде Папея схватилась за эту полоску бараньей кожи, рванула на себя, притянула горе-атлета, и сын сенатора Павел Плавт с разбегу врезался в нее, ткнувшись носом в мягкую, но точно кольчугой из цепочек покрытую грудь. Опешил. Ничего не понял. И принял, как должное, когда почтенная матрона начала охаживать его отобранной ременной плетью – для здоровья и счастья, не иначе. А потом поймала петлей и приняла к себе в объятья под смешки и одобрительный гомон других дам: знай наших!
