Мы, молодежь, как я сказал, шутили, но вскоре шутки кончились. Из дверей избушки выходили пожилые капитаны, майоры, подполковники буквально со слезами на глазах. И действительно, как им было дальше жить? То ли броситься под поезд, то ли – пулю в лоб? Да, тут было от чего и нам, молодым помрачнеть. В общем, пожилых офицеров «москвичи» «разбросали» быстро: в целом их направили в канцелярию получать соответствующие предписания о демобилизации. С молодыми дело было сложнее. Их нужно было оставить при службе, но попытаться заткнуть ими «дыры», служба в которых никого не прельщала. Шел своего рода торг. А торг начинался со стандартного вопроса главы московской комиссии некоего очень важного полковника.
– Ну как? – И затем следовал процесс торга.
Направляли молодых офицеров кого-куда, вплоть до Новой Земли. Торг шел медленно, топтаться у избы мне порядком надоело, начальный интерес пропал, свое собственное мнение у меня так и не определилось, но пока очередь дошла до меня, я уже был достаточно раздражен. И когда я по вызову зашел и вместо положенной фразы – «представляюсь по случаю определения места дальнейшей службы» – просто поднес на флотский манер небрежно ладонь к козырьку фуражки, и сказал: «Лейтенант Костин» – и вперил свой взгляд в полковника. Тот, заметно уже уставший и видимо раздраженный не меньше моего, вопросил:
– Ну как?
Я, не раздумывая, ответил: – двадцать восемь!
Он, как и вся комиссия в составе пяти высоких чинов, смотрит на меня удивленно.
– Что такое двадцать восемь?
– А что такое – ну как?!
Полковник побагровел, но сдерживав себя, пояснил:
– Имеется ввиду как вы намерены распорядиться вашей служебной перспективой?
Я брякнул сходу.
– Никак, домой поеду!
Полковник с пренебрежением поднял на меня свои уставшие глаза. – Где у вас дом?
– В Москве.
Представитель обвел взглядом комиссию, вздохнул.
– Ну вот, коллеги, перед вами типичный москвич, помните наш вчерашний разговор?
Он полистал лежащее перед ним мое личное дело. Продолжил.
– И, кстати, интеллигент, папа профессор. – Полковник опять тяжело вздохнул. Мне, наверное, следовало бы как-то возмутиться, что-то сказать, но, по правде, мне тогда все-таки стало стыдно за свое мальчишество. До меня только дошло, что полковник делал тяжелую работу, до крайности неблагодарную. Его вынудили её делать. На его груди три ряда колодок боевых орденов, он, конечно, в жизни многое пережил, а я, сопляк, ломаю с ним дурацкую комедию. Видимо по краске, залившей мое лицо, он все понял правильно. Я молчал, молчала и комиссия. Видно было, что полковник хотел сказать что-то по существу, но он лишь вяло махнул рукой и сказал:
