— Чудак! — говорю ему. — Время нашел шапки подбирать.
— А чего же, — отвечает, — шапка была хорошая. Не пропадать же добру.
— Ну а дальше?
— Дальше? Дальше — хуже. Он руками-то, значит, это место зажал, качался, качался, — упал и блевнул. Дело прошлое, я уже было перепугался, думал, концы отдает.
— Ну а потом?
— А потом я сел на бугорок, на травку, закурил и стал ждать.
— А дальше? Что дальше?
— А то… Тут только все и начиналось. Тут-то он и купил меня, дурака.
Санька дочистил и бросил в ведро желтоватую картофелину, встал, вытер руки о поварское полотенце, потянулся.
— Осталось маленько. Ошкурки потом снесем кабанам — и спать! Давай перекурим.
Мы закурили. Я сидел тогда и вспоминал ту же ночь, когда и я расхаживал в ноябрьскую стужу по дороге, одинокий, голодный, иззябший.
2
Картошку мы тогда вскоре дочистили. Навалили в фанерный ящик смуглые очистки и понесли к свинарнику, где в великом довольстве проходила жизнь ротных (отдельной конвойной роты) свиней. По большим официальным праздникам их прикалывали «для навара» к казенному котлу.
А за порогом пульсировала, шелестела и квакала душная летняя ночь; желтые огни прожекторов и ламп разлетались порхающими хлопьями — густая метель бабочек, мошкары и мотыльков вилась вокруг огней, и им, этим нежным частицам крошечных галактик, уже тесно было в воздухе, а их, прилетающих со всех сторон из степи, скоплялось все больше.
Мы прошли мимо белесого столба — на макушке его коротала ночь бессонная лампочка — и тут попали в такой хлесткий, густой вихрь танцующей мошкары, что нельзя было дышать. И мы живо смотались из этого разжиженного светом кусочка ночи — слишком неуклюжие в своих кирзовых сапогах, чтобы закружиться вместе с другими в лихорадочном танце этого быстротечного праздника.
А когда мы подошли к двери овощного склада, охваченной сложными кандалами запора, с килограммовым висячим замком, Санька вдруг вскрикнул, бросил свой край ящика и отскочил назад.
— Ты что? — удивился я.
— Ну их к бесу! Не пойду дальше, — сказал он и отошел к палисаднику, сплевывая.
— С чего это? — все еще не понимал я.
— Ну их к бесу! Сходи один. Терпеть не могу этого жабья. И глядеть-то на них боюсь, — сказал Санька.
Я понял все, взглянув вперед: на пути, у освещенной стены овощного склада, темнели серыми комочками десятки жаб. Грузные, анемичные, дряблые, сидели они плотным рядком под самой стеной, уставясь на нее вспученными, оцепенелыми глазами. И только изредка какая-нибудь из жаб вдруг судорожно дергалась в прыжке и тут же шлепалась обратно, с удовлетворенным видом глотая добычу. Здесь было место их ночной охоты, из темноты мягкими прыжками спешили к своему месту охоты запоздавшие ленивцы.
