* * *
Тот странный ноябрь обрушился на наши степи с непонятной тяжелой погодой. Днем туман (накануне прошли дожди), душная сырость парного воздуха, а ночью зверство настоящего зимнего холода. К вечеру грязная земля загустевала, твердела и выглядела так, словно отныне и навсегда могла быть только холодной, мертвой, каменно-звонкой. Словом, лютою для нас была та ночь. Она не забывается.
…Вот уже наваливается темнота. В ней, приглядишься, шевелятся местами звезды. Выходит из-за туч почти красного цвета луна, неестественно чистая среди грязей ноября, словно чуждый всему земному космический корабль, не подбирающий робинзонов. А робинзоны рады даже тому, что в кармане лежит еще довольно полная пачка сигарет и коробок спичек… Стоя на промерзлых дорогах, можно покуривать и, вздыхая, тешить себя мечтою — в образе дымящейся миски с борщом, — глядеть на звезды и воображать, что, возможно, в других мирах такие же часовые стоят сейчас, поеживаясь, постукивают ногою об ногу и крепятся, исполняя свой служебный долг в злую холодину ноябрьской ночи. И эта ночная дума как бы снижает вселенную, и звездное небо оказывается совсем близко — штыком зацепить.
Дорога, затвердевшая в полужидкой осенней распутице, казалась бросовым участком земли, от которого человек должен уйти, не надеясь здесь увидеть хоть когда-нибудь что-то полезное для себя.
…А снизу ползет по ногам вверх, пожирая маленькое тепло усталого, встревоженного тела, мертвенный холод, и от него не отмахнешься, не отпоешься, не откуришься табаком.
И вот тогда-то приходит жалость. Жалость к себе. И злость, ненависть к другому. И дело представляется так: вот появится машина, сверкнут на повороте дороги огни фар, и ты встанешь тогда посредине дороги, поднимешь руку и остановишь машину. А там окажется эта сволочь, этот зверь, убийца, из-за которого все мучаются и не спят ночь, и еще неизвестно, в какое наказание обойдется для конвоя этот побег… «Встать, — прикажешь ты, — выйти из машины!»
* * *
Эта машина появилась из ночи перед Санькой на двадцатом от зоны километре, и ему, заранее поднявшему руку (с почтительностью жителя деревни, привыкшего «голосовать» на дорогах), ему и в голову не пришло, что он остановится — уже стал! — главным в этой истории, когда машина далеко еще, метров за сто до него, вдруг резко остановилась, скрежетнув тормозами. И тут Санька мгновенно все понял, и шофер, наверное, понял и взволновался, потому что он и фар не выключил и соскочил на землю; и когда Санька подбежал и с придыханьем спросил: «Куда?» — шофер так же коротко ответил: «Туда!» Но Санька и сам уже знал, куда ему бежать.
