Все эти непрожитые жизни внутри нас соединяются, скручиваются одна с другой наподобие пупа замысловатой формы; порой они могут прорываться наружу и направлять нас по новому, неожиданному пути; осколок прошлого возвращается, чтобы стать началом будущего, потоки времени пересекаются по всем направлениям. Жизнь пишется строчными, а не заглавными буквами, но это очень длинное письмо, оно о путешествии, которое было порой смертельно опасным, но восхитительным. Пьер Бейль, французский мыслитель, сторонник веротерпимости еще до Вольтера, заявлял о «правах блуждающего сознания», о праве ошибаться и возвращаться назад, без принуждения к выбору одной определенной истины, одной определенной религии. В этом отношении все мы — блуждающие души, которые изо дня в день импровизируют, как им жить сегодня. Мы неторопливо бредем к концу, то и дело сворачивая в сторону, позволяя себе какие-нибудь выходки. Нужно спускаться по склону жизни, вновь и вновь поднимаясь на него.
Надломы, разломы, переломы
«Бесспорно, вся жизнь — это процесс постепенного распада, но те удары жизни, которые становятся драматической кульминацией процесса, страшные, неожиданные удары <…> — такие удары и их последствия осознаются не сразу. Бывают и другие удары, изнутри, и их ощущаешь только тогда, когда ничего уже нельзя поправить» [15]. Кто не знает этого потрясающего текста? Разлом, о котором говорит автор «Великого Гэтсби», напоминает собой незаметные вначале трещины, они идут по куску каменной породы, постепенно раскалывая его и приводя наконец к полному разрушению. Алкоголь, любовные неудачи, бедность, крушение иллюзий, ухудшение здоровья, потеря вдохновения, провал писательской карьеры — все это придает рассказу своего рода трагическое великолепие. В своем замечательном, несколько патетическом комментарии философ Жиль Делёз исходит из бесспорности этого маленького шедевра, который «отдается в наших душах подобно удару молота» [16]. Жизнь — это сокрушительная битва, которая нам не по силам и из которой мы выходим разбитыми, как если бы некая трещина в нас продолжала разрастаться с самого нашего рождения, делая нас похожими на те хрупкие фарфоровые безделушки, что рассыпаются при малейшем ударе. Рассказ Фицджеральда прекрасен и неоспорим, как само несчастье.
Позволю себе возразить, взяв на вооружение другую логику: в нашей жизни нет ничего, кроме разрушения и безумия, но мы вольны замедлить распад. Не все мы стареем одинаковым образом, и мы даже имеем определенную власть над смертью благодаря возможности самоубийства. Нет необходимости, как делает это Делёз, взывать к духам ушедших от нас Антонена Арто, Малькольма Лаури и Ницше, чтобы поднять себя до уровня этих великих авторов, заявляя: «Лучше смерть, чем здоровье, которым нас наделили» [17]. Это всего лишь банальный фатализм. Чем неизменно отличается школа структуралистов French Theory [18] — как и ситуационизм какого-нибудь Ги Дебора, — так это мрачным романтизмом с его любовью к сломанным судьбам: эта школа с ловкостью превращает физический упадок в моральное превосходство, перенимая платоновское представление о теле как о помехе для истины и здоровья. Поскольку мы все равно умрем, нет разницы — призывать ли к себе Безносую с самых ранних лет или губить свою жизнь среди праздничных огней и каскадов напыщенных фраз. Жизнь людей искусства порождает два представления о возрасте: одно — мрачное и трагическое, в нем упадок сочетается с лихорадочной интенсивностью, и другое — светлое, позитивное, позволяющее до самого конца совмещать процесс физического дряхления с процессом творчества; лучшими иллюстрациями к этому второму представлению служат Пикассо и Миро.
