Призраки нашего «я»
Таким образом, каждый из нас ведет внутренний диалог с разными, одновременно сосуществующими в нем поколениями: прежним ребенком, нынешним взрослым и тем стариком, которым он когда-нибудь станет, — чтобы вдохнуть в них жизнь или прогнать прочь. Какой же статус имеют для нас эти аватары? Это призраки, пророческие образы или привидения?
Со времен Средневековья призраком считается неизвестный умерший, с которым мы встречаемся случайно, тогда как привидение — давно ушедший близкий родственник живых людей [11]. Но случается, что тот мальчишка или подросток, которым мы были когда-то, становится столь же далеким от нас, как какие-нибудь незнакомцы, и их появление — это скорее не возвращение, а столкновение с неизвестным. До тех пор, пока внутри нас происходит диалог между разными периодами, жизнь сохраняет свою наполненность. В каждом человеке звучит множество голосов, они спорят между собой и приходят к согласию, разделяются, сочетают фальшь и гармонию, упрямство и наивность. (В народе бамбара, принадлежащем к группе мандинго и живущем в Мали, как нам рассказывают антропологи, особый обряд омоложения позволяет старикам снова стать семилетними детьми, а женщинам вернуть девственность [12].) Возраст теперь не более чем показатель, о котором мы не можем заведомо знать, как он себя поведет. Секрет счастья в зрелом возрасте — это прежде всего безразличие к своей зрелости, то есть ее принятие. Постепенное угасание приходит к нам в паре с искуплением, мы хотим в каждое мгновение оставаться благоразумными и сумасшедшими, сочетать в себе рассудочность и шалость, отчаянность и осторожность. Зрелость — вполне обоснованно — завидует юности, но не только юношескому порыву, красоте, склонности к риску, гибкости мышления, не только способности просыпаться по утрам свеженьким, как младенец, — а прежде всего тому, сколько всего нового еще предстоит узнать, открыть для себя, сколько прожить жизней и испытать страстей. Необходимо сохранять эту страстную увлеченность до самого конца, пусть даже она выглядит несколько наивной. Великий урок, который дают уходящие годы: в любой момент нужно начинать сначалб. Как если бы мы ни о чем не знали. Как если бы могли наконец открыться тому, что прежде от нас ускользало или нас пугало.
Случаются поздние созревания, они требуют 50 или 60 лет, прежде чем наступить: «Плоды твои созрели, но ты не созрел для плодов своих!» (Фридрих Ницше. «Так говорил Заратустра»). Эту мысль поддерживает и Кант, утверждая, что нужно прожить не менее 60 лет, чтобы сформироваться как философ; до наступления этого возраста невозможно создать в этой области что-либо оригинальное. Старость — это выжимка всех возрастов, она хранит их все вместе, на горе и на радость. Литературный критик Матьё Гале (1934–1986) в своем «Дневнике» говорит о «ребяческо-старческой экстравагантности» Луи Арагона: после смерти жены, Эльзы Триоле, поэт-коммунист признал наконец свою гомосексуальность и в компании молодых людей прогуливался по кварталу Сен-Жермен-де-Пре, нацепив белую маску [13]. Физическая немощь может соседствовать с гением, болезни — с исключительной остротой ума. «Зрение рассудка становится острым тогда, когда глаза уже начинают терять свою зоркость» [14], — говорил Платон. Видеть нам позволяет мягкий полумрак, а не яркий свет, который нас ослепляет — особенно новичков, алчущих резких контрастов; юность — восхитительный возраст максимализма, категоричности; другими словами, это героический порыв, но часто — преступление и глупость. Только с годами учишься искусству различать оттенки. Даже если среди стариков полно ополоумевших маразматиков, есть и блистательные примеры людей необыкновенно здравомыслящих, до глубокой старости сохраняющих свою проницательность и повергающих нас в изумление свежестью своего ума.
