А вот следующая встреча. Типичный для Швейцарии двухэтажный домик в рабочем предместье Сешерон, где живут Владимир Ильич, Надежда Константиновна и ее мать Елизавета Васильевна, сразу напомнившая Кржижановскому его недавно умершую матушку.
Ленин стоит у двери. Он в темно-синей косоворотке навыпуск, придающей его коренастой фигуре какой-то особо «российский» вид. Да и вся обстановка в этом скромном доме на окраине не вяжется с чинным, благонамеренным укладом жизни в Женеве, заставляет невольно подумать: русский дух, здесь Русью пахнет!»
Внизу, кроме столовой — кухня. Рядом — комната Елизаветы Васильевны, хлопочущей по хозяйству.
Жестом Ленин приглашает гостя наверх, и скрипучая деревянная лестница приводит их в помещение попросторнее. Большой стол в комнате Ильича, стол поменьше — у Надежды Константиновны. Там и тут по железной кровати, аккуратно застланной пледом, по нескольку стульев и полок для книг. Полки надежно сколочены из свежих досок, не успевших еще заветриться.
Хорошо запомнился рабочий стол Ильича, заваленный вырезками, рукописями, газетами, и тяжелая четырехугольная чернильница. Когда, войдя, Глеб Максимилианович спросил, готов ли ответ на предыдущее письмо (все официальные переговоры между враждующими сторонами велись в письменной форме), Ленин тут же кивнул.
— Конечно.
— Где же он?
— Здесь, — Владимир Ильич указал на чернильницу и тяжело вздохнул: — Если бы все дело было только в этом!..
— Но неужели дело в том, как толковать букву первого параграфа Устава?!
До сих пор Ленина отличали от всех, с кем виделся Глеб Максимилианович в Женеве, предельное спокойствие, выдержка. Если и Мартов и Дан всячески старались перетянуть Глеба на свою сторону, то Ленин, напротив, меньше всего агитировал. При том чувстве собственного достоинства, которое в высокой степени свойственно ему, при нерушимой цельности его внутреннего «я», он по-прежнему оставался на редкость скромным — чуждым какой бы то ни было самовлюбленности — и при первой же встрече предупредил: «Хочешь беспристрастно разобраться, обратись к протоколам съезда».
Но на этот раз...
— Да пойми же наконец! — не сдержался он. — Дело не в букве Устава, а в том, какую партию мы построим по нему!
— Какую партию — не знаю, а склоку здесь развели знатную! — сорвался и Глеб Максимилианович. Не хотелось об этом говорить, не хотелось затрагивать недостойные их былого питерского содружества мотивы, но и промолчать уже было нельзя: — Мартов просто... — он попробовал подыскать слово помягче, махнул рукой, — просто брызжет слюной. Тот самый Мартов — добрейший и милейший, который, казалось, мухи не способен обидеть! Тот самый, за которого ты так хлопотал, так боялся, когда он замерзал в Туруханске!.. Говорит, будто бы ты сказал ему накануне съезда: «Чего ты, Юлий, боишься редакции из трех лиц? Мы будем вместе бороться против Плеханова...» Неужели это правда?
