Неторопливо подходит Нюра к трехоконному домику Глафиры. В двух окнах на теткиной половине горит свет. Нюра заходит со двора к тетке; навстречу ей бежит пухлая девчушка в пестром платьице. Люся. Нюра поднимает ее, целует. Поговорив с Глафирой о всякой всячине, она забирает дочь и идет на свою половину.
На дворе темень, поздний час, а Нюра всё хлопочет: кроит из бумазейки кофточку на зиму, штопает чулки. Всхрапывает Люся на постели, манит к себе. Нюра медленно раздевается, ложится. Но только голову прислонит к подушке, подкрадется — от ночи, что ли, — тоскливое одиночество, прогонит сон.
Словно и не было дня с его голубым блеском, суетой и приятной усталостью, словно солнце не вернется больше из-за дальних холмов. Будет долго ворочаться она с боку на бок, долго будет прислушиваться к ночным звукам. Вот пискнула птица в кустах; на станции, на запасном пути, лязгнули вагоны и — тишина. Безнадежная. Плотная. И мнится Нюре — или это сон забирает исподволь? — будто скрипнула калитка, тихий голос зовет ее… Хоть бы Юрий вернулся — приняла бы, всё простила бы! А сердце стучит, стучит: кто-то будет, должен быть, и увлечет, — забудется эта безнадежность…
Не спится к ночи и Якову Сергеичу. В туфлях, со спущенными подтяжками, бродит он по спальной своей трехкомнатной — на пять душ — квартиры в старом каменном доме. Давно улеглись взрослые дети, жена моет посуду на кухне, а Яков Сергеич обдумывает свои думы. Хорошо, что пришли комбайны; завтра же можно было бы и в хозяйства направлять, одно плохо: исполком так и не дал разнарядки — кому давать машины? Теперь пойдет морока!
«Тебе-то что за печаль? — спорит сам с собой Яков Сергеич. — Пусть Прихожин с руководителями хозяйств мозгует, а тебе деньги бы платили». — «Ишь прыткий! А техника стоять будет?» Не может бывший директор МТС мириться с этим, не может забыть дней, когда сам был хозяином машин. Но что комбайны по сравнению с ремонтом техники, вывозкой торфа и навоза, механизацией ферм, да и мало ли еще с чем! Везде надо поспевать, а людей нехватка, с деньгами туго. Дела! Яков Сергеич привычно бросает в рот таблетку валидола (сдает сердце с годами), прижимает ее языком. Теперь еще бы папиросочку на ночь.
— Ложись ты, ложись, хлопотун, — встречает его на кухне жена. — Дня тебе не хватает!..
В этот же поздний час в собственном особнячке на Советской сидит за письменным столом Николай Никодимыч Климушкин. С улицы ничего не видно: кусты барбариса и частый штакетник плотно закрывают окна.
