И еще об одном он догадывается, только он один: мать прильнула ухом к двери и подслушивает их разговоры, подслушивает с отчаянием и с леденящим сердце страхом. Николай полон сострадания к ней — увы, назад возврата нет, ведь именно о таком доверии и участии в деле он так мечтал всего за несколько часов до этого!
— А я? — спрашивает вдруг Елена. — Что меня ждет?
— Ты пока отдыхай. — Кузман пытается сгладить впечатление от сурового тона приказов, но глаза его по-прежнему глядят строго. — На рассвете мы ждем тебя у Лозева!
— Ну конечно, «отдыхай»! — с горечью повторяет она. — И смотри радужные сны. А тем временем все на ногах. Сегодня решается участь Болгарии, ее будущее, а я буду нежиться в постельке, жирок нагуливать… Нет, я иду с ними! Не смотри так на меня — я иду с Николаем и Виктором!
Кузман пожимает плечами; он доволен, хоть и не показывает виду.
— Если ты не устала…
Все они плотной кучкой собираются вокруг стола: необходимо детально продумать, каким образом обезвредить начальника Общественной безопасности.
Скрипит дверь, что ведет в комнату матери, появляется мать Николая. На ней лица нет от тревоги, но ее вопрос звучит ровно, почти бесстрастно:
— Может, выпьете по чашечке кофе? Для бодрости…
«Мама, ты просто золото!» — мысленно обращается к ней Николай, и раскаяние вдруг охватывает его: как поздно он ее узнал, как поздно!
Крачунов не покидает своего кабинета. Достаточно просторный, обставленный, правда, по-спартански, кабинет размещается в глубине здания, и окна его выходят во двор, вымощенный каменными плитами, что не только обеспечивает тишину, но и позволяет сохранить в тайне то, что происходит в этих стенах. К тому же такое его расположение безопасно: его не обстреляют с улицы, как обстреляли в 1943 году кабинет Среброва — расследование случившегося ни к чему не привело. Этой ночью отовсюду вторгается тишина — из опустевших коридоров, из подвального помещения, где камеры сейчас полностью освобождены от «гостей» (даже цыгана, который совсем недавно убил и ограбил заблудившегося в городе немца, перевели к уголовникам), из окрестных домов и дворов, где жизнь, однако, бьет ключом и легко уловить всевозможные подозрительные шумы, по крайней мере чуткому уху Крачунова.
Он знает, что, кроме него, во всем здании нет ни души, если не считать постового, который дежурит у входа и все время посматривает то в сторону еврейского квартала, то на здание кинотеатра «Одеон», притон нищих и проституток. И странная вещь — одиночество не пугает Крачунова и не гнетет, а как он бесился вчера вечером, когда Сребров предложил ему бежать вместе со всеми! Его подчиненных просто нельзя было узнать — напялили на себя разный хлам, опорки. Небритые, опустившиеся, на унылых физиономиях — у кого безразличие, у кого отчаяние. «И куда это вы так поспешаете? — мысленно обращался он к ним, разглядывая их с глубочайшим презрением. — Кому вы нужны в условиях всеобщей катастрофы?» Но Сребров все размахивал кулаками, он еще верил в спасение и запальчиво доказывал: «Оставаться здесь — безрассудство, не сегодня-завтра вторгнутся русские. И всех нас перережут, как цыплят, если не они сами, то уж местные коммуняги наверняка. А там, по ту сторону Осогово… — Его глаза лихорадочно сверкали. — Там хозяйничает великая германская армия, и мы присоединимся к оккупационным частям. Крачунов, в нашем поступке нет никакого предательства, зря ты нас укоряешь!»
