Отвращение наполняет грудь, оседая горьким привкусом на языке. Я пытался наложить на Селину чары. Пытался заставить ее уйти против воли.
Я просто эгоистичное чудовище, которым и хотел меня видеть мой дядя.
Мэделин встает между Одеттой и Гортензией в тот самый момент, когда Кассамир появляется на вершине лестницы, выражение его лица кажется спокойным. Ни намека на сожаления.
– Pourquoi voudriez-vous faire une telle chose, Kassamir?[81] – грубо спрашивает Одетта.
– Потому что я не желаю участвовать в вашем обмане, – парирует он со своим резким креольским акцентом. – Эта девушка знает, что ее место здесь. Она поняла это в тот самый миг, как переступила порог. Кто я такой, чтобы убеждать ее в обратном?
Бун сухо смеется:
– Что ж, может, не стоило настолько облегчать ей задачу. Небольшое предупреждение было бы кстати. – Он добавляет громче: – Будьте осторожны, волшебные создания, в вашу сторону направляется богиня хаоса и раздора!
Кассамир хмурится.
– Я не обязан вас ни о чем предупреждать. Как не обязан скрывать от бедной девочки правду, подыгрывая вашей лжи. Я не один из вас. И потому не стану потакать прихотям бессмертных, даже прихотям Никодима, уж он об этом знает. – Его ноздри раздуваются. – А теперь прошу меня извинить, мне нужно заняться рестораном.
Одетта вскидывает руки, точно успокаивая его:
– Мы знаем, что у тебя были самые благие намерения, Кассамир.
– Нет, не благие были, – отвечает он. – И тем не менее я прав, а это единственное, что имеет значение.
Мэделин вздыхает:
– Ты хоть представляешь, какой опасности ты подвергаешь Селину Руссо, вовлекая ее во все это?
– Я не могу предвидеть будущее. На этот счет вам лучше спросить совета Одетты.
Одетта дергает руками в перчатках.
– Как я уже не раз говорила, – замечает она, – я больше не могу видеть будущее, которое относится к Селине. Когда мы изменили ее воспоминания, мы сменили и курс ее судьбы. Нужно время, чтобы ее новый путь стал ясным и четким.
Морщинки недовольства собираются на лбу у Кассамира.
– То, что вы позволили Никодиму сделать с разумом мадемуазель Руссо, нельзя назвать иначе как преступлением. Это и впрямь самая жестокая форма наказания – позволять Себастьяну наблюдать все происходящее. – Никогда прежде я не видел его таким злым. Мои щеки начинают гореть, пока он говорит. Отвращение в груди становится все сильнее. Оно заполняет пустоту вокруг моего сердца, точно горячая вода, пролитая на лед.
– Быть может, вы позабыли, – продолжает Кассамир, – но я работаю с Никодимом уже много десятков лет. Я был здесь, когда он только привез к нам Бастьяна. Я помню, каким грустным и одиноким ребенком был Бастьян. Как сильно он мечтал любить и быть любимым. В нем я видел себя. Мальчишка, у которого отняли все, что было ему знакомо. Все, что он любил. Он потерял всех, кто был ему дорог. Неужели он должен теперь потерять и эту юную девушку? Я не буду…
