Эта аналогия, как видим, опирается на невозможность отличить реальность сновидения от реальности яви. Вследствие этого мы готовы подвергнуть сомнению и подлинность самой реальности. Ворота для сомнения открыты. И изумление Декарта, столкнувшегося вдруг с этой таинственной областью, где всё прочное и достоверное неожиданно превращается в зыбкое и сомнительное, кажется нам вполне оправданным. Правда, мы не можем не заметить, что это сомнение никогда не переходит в уверенность. Ведь, несмотря на то, что переживаемое во сне неотличимо от переживаемого в действительной жизни, ясные и отчетливые границы между тем и этим переживаниями – границы, очерчивающие никогда не совпадающие ни во времени, ни в пространстве сюжеты и образы – заставляют нас признать, что мы имеем дело с двумя разными событиями, каждое из которых находит поддержку у наших чувств, лишая нас тем самым возможности сделать выбор в пользу того или другого. Суждение «жизнь есть сон» и суждение «жизнь не есть сон» ни на йоту не уступают друг другу своей истинности (ка, впрочем, и полагается догматическим суждениям). У меня есть все основания сомневаться в том, что моя жизнь обладает подлинной реальностью, – но ведь это только «может быть», от которого мне, конечно, уже никуда не деться, но которое, тем не менее, не в состоянии подняться выше гипотезы. Может быть, жизнь, и в самом деле, ничто иное, ка иллюзия, но не менее вероятно, что сновидение остается сновидением, а реальность реальностью.
Я приведу здесь ещё одно соображение, вытекающее из наблюдений Декарта. Возможно, кому-то оно покажется фантастическим. Тем не менее, оно имеет такое же право на существование, как и рассмотренное выше. – Возможно, жизнь есть сон, – говорю я вслед за Декартом, – ибо всё, что происходит в сновидениях, кажется мне столь же реальным, как и то, что случается со мной, когда я бодрствую. Но здесь я замечаю, что не менее основательным выглядит и прямо противоположный вывод. Ведь ничто не мешает мне спросить: отчего же не наоборот? Отчего бы мне не думать, что внутреннее сродство сновидения и яви, обнаруживает именно реальность сновидения, а не иллюзорность бодрствования (ведь переживаемое во сне – вновь я прибегаю к декартовской аргументации – представляется мне ничуть не менее реальным, чем то, что я переживаю наяву!). Только ли потому это невозможно, что пространственно-временные характеристики сна и яви никогда не совпадают? Или потому, что во сне я часто встречаю необыкновенные вещи и совершаю невозможные поступки, которые нисколько не напоминают мне то, что случается со мной в действительности? Но почему бы, в самом деле, не быть сразу двум реальностям, живущим своей собственной жизнью и по своим особенным правилам? А почему бы и мне не существовать в этих реальностях, благо, что обе они ни в чем не уступают друг другу? Быть может, когда я нахожусь в одной из них, другая представляется мне сном, но стоит мне уснуть, как всё меняется, и тогда я принимаю за сон то, что совсем недавно считал действительной жизнью. Конечно, этим предположениям суждено так и оставаться предположениями. Существуют ли на самом деле эти два самостоятельных мира, или реальность может быть только одна, – об этом мне известно не больше, чем об ангелах и демонах, о которых свидетельствуют многие книги.
