Когда сегодня я думаю о тебе, то это значит, что я лишь постигаю разделяющее нас пространство, – все, что есть у нас сегодня, – это пространство, которое стало нашим домом.
Это совсем не значит, что я помню о тебе, – ведь память как раз разделяет и уводит прочь, она отдает нас прошлому, лишая надежды на возвращение, – наш же дом – это никогда не завершенное «сейчас», не знающее никаких преград; возможно, его стоило бы сравнить с Вечностью, если, конечно, это слово еще имеет какой-нибудь смысл.
Бродить из комнаты в комнату или стоять у окна, слушая, как шумит в мокрой листве дождь, – не это ли то дело, которое дарит мне сегодня эта Вечность, и ни за него ли я берусь, чтобы исполнить его до конца?
Многое из того, что находится рядом, то, к чему я могу сегодня прикоснуться и что могу видеть, право же, дальше от меня, чем ты, живущая по ту сторону моих сновидений. Но еще ближе, чем ты – сам этот дом, пронизанный светом, которому он обязан своим существованием. Не от того ли я ни на что не променяю наше расставание – затянувшееся настолько, что оно стало нашим миром, быть может, куда большим, чем сам мир, похоже, сотканный из того же света и легко умещающийся на полках моей библиотеки?
Пожалуй, не будет ничего странного, если окажется вдруг, что этот мир существует только потому, что существует наш дом, в котором царствуют молчание и разлука.
Тот, кто продолжает уверять, что метафизика только и знает, что славить необходимость, имеет на сей счет совершенно превратные представления, придавая слишком большое значение словам. Слова, как всегда, лгут, зато хитрая бестия обладает чудесной способностью обращать камни в хлеба: стоит ей запеть, как место всякой необходимости занимает свобода. – Нам, впрочем, это понять нелегко, ведь мы творим, как правило, другие чудеса: славословим свободу, чтобы немедленно одеть ее в смирительную рубашку необходимости.
Как долго гнали мы Истину по лесным тропам и болотам в надежде, что она ответит нам на наши вопросы, пока, наконец, не загнали ее в ловушку, из которой ей уже не выбраться! Но чем дальше мы преследовали ее, чем хитрее становились наши капканы и западни, тем все более знакомыми делались ее черты. И лишь когда под наши победные кличи, она испустила последний вздох, мы начали догадываться, что охотились на самих себя. – «Пустое, – спешат заверить нас круглоголовые мудрецы. – Посмотрите: ведь мы-то по-прежнему живы!» – Вот уж воистину: кому не было дано, у того и отнимется. Да, разве ни потому только мы и живем, что стоим здесь, над ее когда-то прекрасным телом, словно прикованные к нему невидимыми цепями, терзаемые болью, не в силах отвести взгляд от содеянного? – Разве не эта боль и есть наша жизнь, – то, что вы называете жизнью, – все, что от нее осталось, все, что мы можем завещать нашим детям? Стихнет боль и кончится жизнь.
