— Тебя назовут трусом, если ты ослушаешься приказа своей матери, твоего друга…
— Моя мать без малого двести лет назад похоронена в замке Мункач. Ты мне не мать, даже если в моих жилах течет твоя поганая кровь. Мне на тебя наплевать. Мои друзья в Вене.
— Не гневи меня, детеныш! Эти сумасброды не достойны называться моими детьми!
— Я уже не детеныш, брось это слово, Айше, ибо я могу свернуть тебе шею двумя пальцами. И твоя магия не поможет тебе сохранить жизнь. Мне больше не нужна твоя опека и твоя похоть. Я ухожу от тебя и возвращаю тебе все обязательства. Отныне мы в войне. А от того, что они перестали называться твоими детьми, потеряли не они. Потеряла ты.
— Глупец! Знаешь ли ты, какие формулы произносишь?! Я обратила, вырастила и воспитала тебя! Всем, что у тебя есть, ты обязан мне.
— Я знаю, что ты до смерти боишься этих формул. Шпагу, коня и одежду я добыл сам. Больше у меня нет ничего, а, следовательно, ничего твоего. Что же до уз крови — можешь забрать их и заткнуть ими свою похотливую дырку.
— Мерзавец! Я же любила тебя превыше всех своих детей…
— Кого ты когда любила…
Пощечина. Звонкая, женская. Плевок. Мужской, меткий. Злобное шипение дуэтом. Взвизгнули доставаемые из ножен металлические предметы.
— Mes amis…
Примирителю, похоже, с сочным хряпом двинули кулаком в лицо. Звук падающего стола и поехавшей и колющейся посуды. Даму просто — судя по шороху и болезненному вскрику — отшвырнули с дороги.
Из харчевни выбежал, запихивая шпагу в непослушные ножны, молодой человек. Он подбежал к коню, размотал поводья, решительно нахлобучил треуголку, вскочил в седло и припустил на восток.
Теперь за окном был уже дуэт.
Дама рыдала, рычала в бешенстве и ругалась самыми подлыми словами на, как минимум, восьми языках, четырех из них мертвых, богохульствовала и отбивалась от успокаивающего ее кавалера. Жалкий лепет самого папаши Бризака служил тихим аккомпанементом к этой буре страстей.
Затаившуюся под окном тень все эти водопады оскорбленного чувства интересовали мало. К тому же, языков, кроме дрянного арго лионских трущоб, хуже королевского клейма выдающего владельца как воришку, прощелыгу и наглеца, тень не знала.
«Если сейчас эта курица, от которой, похоже, сбежал молодой любовник, не проплачет еще с полчаса, то я буду не я. Они остановились в двух верхних комнатах. Раз плюнуть — мадам, ваши побрякушки и тряпки уже почти загнаны Корявому Полю. Мне их хватит до Рождества, если грамотно распоряжусь».
