— А почему же ты не стала императрицей? Я не вижу шрамов или родинок.
— Шрам есть. Его почти, к сожалению только почти, не видно. Под левой лопаткой такая беловатая ниточка. Остался с прежних времен, а родинки исчезли.
— «С прежних» — это с каких?
Белла прикрыла глаза и мечтательно вздохнула.
— Открой мне свою память, если хочешь знать с каких. Я передам тебе все воспоминания. Это было самое замечательное время в моей жизни, когда я впервые влюбилась…
— В женщину?
— Ну, разумеется. Хотя некоторых мужчин я люблю куда больше, но иначе я бы не разговаривала с тобой…
Предыстория номер один, переданная из ума в ум
Влажной ночью, когда запах жасмина так сладострастно и наркотически пронизывает запах цветущих лип, а воздух похож на прозрачную и прохладную воду родника, во дворе харчевни Бризака на лионской дороге стояли, опустив смирные морды во вкусное сено, восемь серых в яблоках коней. Карета, украшенная гербами с ревущими леопардами, стояла у навеса. Там же, не расседланный, стоял вороной конь под чепраком с австрийским орлом. Данный факт, для тех, кто родился после Тридцатилетней войны, и всех многочисленных авантюр Его Величества, был бы странен и наводил бы на панические мысли. Кавалерия австрийского императора на лионской дороге?! Невозможно? Еще как возможно, гляньте, как блестит шитье под луной…
В харчевне тоже странности — путешественники не собираются спать, напротив, они разговаривают, это хорошо слышно через приоткрытое окно. Пахнет стряпней и вином. Путники говорят, скорее кричат, по-немецки, их трое — два мужчины и женщина, хотя один то и дело вставляет французские фразы.
Если знать австрогерманский диалект, то разговор презанимательный.
— Не желаю ничего знать, Айше! Я отрицаю тебя и твою фальшь. Я довез вас до границы и даже дальше. На этом все мои обязанности по отношению к тебе кончились. И ты, и твой дружок Сетти больше мне не нужны. Ты изменяла мне со всеми подряд, с мужчинами и женщинами и требуешь, чтобы я остался здесь хотя бы ради нашей любви? Наша любовь, будь она проклята, сдохла лет сто семьдесят назад, если вообще родилась и валяется в канаве с окостенелыми ногами, как кляча, которую уже наполовину исклевали вороны.
— Я прошу тебя остаться. Мы не можем без твоей шпаги. У нас большие дела в Париже и Лионе.
— А Влада-младшего прикажешь бросить в плену у Инкари?
— Мы сами еле спаслись…
— Нам бы не пришлось спасаться, если бы кое-кто не замочил подол и не бросил всех, утащив «Моего обожаемого Ульрика» с собой. Я не желаю прятаться ни под чьим подолом, меня сочтут трусом. В Вене меня ждут друзья, а в Париже — участь пешки в твоей игре или игре еще пары-тройки поганых старцев.
