Трава вкрадчиво глушила звук моих ботинок, осыпая их тусклым полупрозрачным жемчугом утренней росы. Пахло свежестью, холодком и сосновой смолой. Стволы сосен стали розовыми из буро-оранжевых, вокруг, казалось, заиграла какая-то не то тончайшая музыка или одна звенящая нота. И, вдруг, я услышал пение птиц. Мой мир пел мне голосами птиц в августе, когда из-за неровной кромки леса вальяжно, неторопливо, выкатилось розовое огромное солнце.
«Привет, мир! Ты как всегда прекрасен, лучше того, в который мне придется вернуться. Прости. Я привезу тебе нечто невероятное и прекрасное». Мир с сожалением пробормотал что-то листьями и уронил несколько капель. «Я понимаю. Этот восход действительно великолепен. Спасибо». Потом я открыл дверь и боком проскользнул в мерзость…
Я был там же, откуда ушел — в моей квартире, месте постоянных ссор с родителями, отлеживания боков на продавленном диване и походов на чертову учебу. Хотя нет, со школой покончено. Я поступил в институт и сейчас догуливал первую декаду последнего месяца моих последних каникул. Этот мир не давал мне ничего кроме ненависти и тупого непонимания. Я дважды хотел перешагнуть порог этого мира, оставаясь один-одинешенек. Хотя и здесь я не прав. Этот мир дал мне возможность открыть дверь в лучший мир не открывая дорогу безносой, когда меня саданули обрезком трубы по голове и я почти потерял зрение, столь острое и чуткое в моем мире. Такова была плата. И еще этот мир подарил мне ее.
Подарок, честно говоря, был неожиданным по форме и содержанию. Если я не ошибаюсь, то чья-то иронически настроенная невидимая рука оборвала ручки моего пакета в загаженном переходе с «Библиотеки» на «Александровский сад» как раз в левой «ноздре» около восьми вечера в декабре. Она не могла не споткнуться и не наградить меня заслуженным эпитетом, когда отороченный мехом башмачок раздавил коробочку с микросхемами. Я, помнится, издал звук «ы-ы-ы-ы!» такой тональности как будто острый каблук наступил мне на ухо. Как ни странно мы не только не разошлись, но и разговорились по дороге, она буквально вцепилась в наше знакомство. Она ехала в Сокольники домой, а я ехал на Красносельскую по делу. Мы уговорились продолжить знакомство, встретившись под мостиком на той же «Библиотеке». Меня поразила ее красота: бледное лицо, украшенное глазами, то темнеющими до цвета листвы старого клена, то становящихся похожими на прозрачные колумбийские изумруды, те самые, которые, ну вы знаете, дают тот самый золотистый теплый отблеск. Правильный нос, нежные, чуть пухлые розовые губы — никакой косметики, черт подери! — только чуть подведенные глаза. Ее правая бровь была как бы чуть-чуть надломлена где-то возле середины из-за небольшого белого шрама, почти целиком прятавшегося за густой и ровной линией цвета мореного дерева. Чуть-чуть румянца на скулах, маленький, но прячущий за собой недюжинной силы характер, подбородок. И все это в доходящем до пояса фантастическом взрыве кудрей цвета состарившейся на воздухе меди, пахнущей медом. Рыжая.
