— Нет, — сказал Макаров, — тебе же говорят, что пуля крупнокалиберная. Если бы была разрывная, знаешь, чего бы натворила! Но ранение трудное.
Снова полковник Карташов подумал, что Макаров поддается внушению жены, которая, как и многие женщины, представляет все в слишком драматическом свете. Но можно быть спокойным: перевязку сделали быстро и не в какой-нибудь грязной избе, а в чистой перевязочной. И он спросил — впрыснули ли противогангренозную и противостолбнячную сыворотки. Оказалось, что все было сделано как надо.
— Ну, до свиданья, Егор, мне надо идти, — сказал он. — Вызову самолет, и через час будешь в Днепропетровске…
И тут, когда так неожиданно и скоро надвинулась необходимость отъезда, полковник Карташов увидел, как дернулось что-то в лице товарища, как будто он удивился.
— Понимаешь, — сказал Макаров, — я как-то все думал сегодня, что вот я ранен, и понимал, что меня увезут. А теперь не понимаю, как же я тут не останусь? Как будто надо было, чтобы и увезли и все-таки я тут остался бы. Кто же меня заменит?
— Ничего, не беспокойся, — сказал полковник, — скорее поправляйся и приезжай к нам.
— Да уж, кроме как к вам, — никуда. Со всеми вами хочу снова работать. Черт его знает, какая дрянная штука уезжать. Никогда не думал, что так неприятно. Не приходилось еще! Хорошо, брат, жили с тобой…
И опять Карташов увидел доброту и приближающуюся старость в глазах Макарова: «Эх, сердешный, — подумал он, — а и устал же ты! А ведь не жаловался никогда на слабое здоровье…» Он вспомнил, как Макаров мерз на наблюдательных пунктах в сырые осенние и ветреные зимние дни. Всегда он был зябкий!
Ему представилось, какой большой и трудный путь сделали они с Егором, как много можно было насчитать на этом пути опасностей, пережитых совместно. Но изо всех случаев ему вспомнилось почему-то ярче других, как однажды на рекогносцировке переднего края они с Макаровым попали под сосредоточенный минометный огонь. Они лежали в полузаваленной щели, тесно прижавшись друг к другу. Рядом рвались мины и свистели осколки… Разное бывало, и часто рядом с собой он видел сухощавую фигуру товарища и, оглядываясь теперь назад, удивлялся его выдержке и способности забывать о себе.
— Мне пора, Егор, — повторил он и пожал руку товарища с острой жалостью.
— Побудь еще немного…
— Нельзя, Егор. Ну, поцелуемся…
Полковник Карташов поискал глазами, где папаха, увидел ее в руках сестры, взял и, надев, как всегда, заломил назад, поклонился всем, особенно запомнив бледное лицо Егора, и, сказав ему открыто и дружески, что все будет хорошо — он уверен, — вышел.
