И чем больше движения людей и изменения в плотности дороги, пригреваемой солнцем, он замечал вокруг себя, тем торопливей шел он вперед, к Макарову, думая, что только спросит о его здоровье и вызовет машину. Идти обратно на командный пункт казалось ему слишком большой тратой времени.
У дверей в перевязочную его задержала сестра, сказала, что в шинели входить нельзя, но полковник, поглощенный своими мыслями, не поняв хорошенько, как и почему нельзя, открыл дверь и вошел.
Он ждал увидеть операционный стол, наклонившегося над столом врача и… увидел сидящего на столе полковника Макарова. Он сидел, откинувшись назад, и опирался на обе, заведенные за спину руки. Одну его босую, очень белую и в синих жилках ногу бинтовала сестра: ранение было выше колена, в мякоть бедра.
Полковник Карташов никогда прежде не замечал, что глаза у Макарова очень добрые и немолодые и улыбка хорошая, а зубы плохие.
— Вот ты и пришел! — сказал Макаров. — Видишь, как получилось. Подойди поближе, дружище…
Когда сестра повторила, что в верхней одежде нельзя входить в перевязочную, полковник снял шинель, папаху и отдал ее кому-то, а сам подошел к столу, приглаживая волосы.
Сестра быстро накинула белый халат на его плечи.
— Быстро меня обладили, как видишь. Я предупредил, что не люблю боли, и вот она… — Макаров повел глазами на молодую женщину-хирурга, которая мыла над тазом руки.
Она улыбнулась полковнику Карташову и кивком головы указала ему на Макарова, как бы говоря: «Теперь у вашего друга все в порядке…»
— Она постаралась, сделала мне парочку уколов, и я никакой боли не чувствовал. Ранение, понимаешь, паршивое: в мякоть и навылет…
Егор уже был занят своим, несомненно тяжелым состоянием собственного тела и этим как бы отдалялся от того единственно важного, чем были наполнены мысли Карташова.
То, что полковник Карташов увидел Егора сидящим и рассуждающим, очень его обрадовало: отходила от сердца большая тревожная забота о товарище. Он хотел сказать, что это не такое уж паршивое, а простое ранение «в мякоть и навылет», но не сказал, видя, что Макарову больше нравится быть раненым серьезно, чтобы после выздоровления сказать: «Выпутался я, брат, из серьезнейшей истории».
Федосеевна, стоявшая тут же в перевязочной — это была не ее перевязочная, но все понимали, почему она здесь, — подошла к Карташову и сказала, глядя на него снизу вверх:
— Это самое плохое, когда насквозь: очень трудно залечивается, а полковник такой слабенький, кожа да кости! И наверное, разрывная пуля…
