— Так мы вам говорим, что отстали. Добежали, а поезд тронулся.
— «Тронулся»! — насмешливо говорит высокий сержант с двумя золотыми нашивками за ранения, посыпая солью разрезанный вдоль огурец. — Вот и надо было вас оставить, чтобы вы узнали, как ездить на одиннадцатом номере.
— Вот люди! — пожимает плечами один из отставших. — Что мы вам, место, что ли, простоим?
— Вошли, как в свой дом! — возмущается проснувшийся наверху солдат. Он сидит с краю и, спустив ноги, натягивает сапоги. — Никого не спросили и расположились… Приказа не знаете?
— Наверное, они с женами прощались… — хохочут сверху его товарищи.
— Хоть бы и так! Какое ваше дело?
— Наше дело очень какое! За вас совестно, что вы дисциплину не понимаете. Просто надо их высадить, товарищи, вот и все.
Отставшие оправдываются, солдаты из команды ворчат и обещают высадить, но чувствуется, что весь разговор ведется для формы и никто никого не высадит. Просто со стороны отставших требовалось признание своей вины, потому что в вагоне едут люди с фронта и им не нравится расхлябанность этих людей и не хочется принимать их в товарищи.
— Не хватит ли, друзья? — говорит старший сержант, сидящий внизу. — Политрук им разрешил, сказал, что могут доехать. Чего вам-то?
Он сидит, облокотившись на вещевой мешок, сильный, высокий, и кажется, если он встанет, то будет выше всех своих товарищей в вагоне. Ему, наверно, лет тридцать. Нос у него большой, с резким вырезом крупных ноздрей. Красивая большая рука, темная и загрубелая, лежит на колене, и пальцы на ней шевелятся в такт какой-то внутренней музыке, которую слышит этот человек.
— Вася, зови-ка ребят, споем, что ли? — говорит он сидящему напротив него сержанту, который аккуратно укладывает в мешок оставшийся хлеб и два помидора.
Сержант встает и безмолвно дергает свесившуюся с верхней полки босую ногу.
— Обуваюсь уже! Да не дергай, черт…
— Сколько можно спать человеку?
— До устатка, — отвечает солдат, — если время позволяет.
Он соскакивает вниз с сапогом в руке, обувается, потом подвигается к сержанту и просит спичку. Сержант протягивает ему зажигалку, и оба, свернув цигарки, закуривают.
Отставшие отходят от окон и скромно садятся на лавки в дальнем конце вагона. Интереса они больше ни у кого не вызывают, и видно, что им самим неловко ехать в чужой команде и чувствовать себя виноватыми.
В отделении, где сидит старший сержант, предложивший позвать ребят и спеть — его называют то Матвей, то Клинков, — собираются солдаты. Двое спускаются сверху.
