Я очень рано понял — не стоит жаловаться, когда мама тащит меня к остеопату, запрещая играть с папой, иначе последует скандал. Я страдал из-за антагонизма родителей. Отец говорил: «Дай ребенку пожить здоровой жизнью». Я соглашался с ним. Мать вставала на дыбы: «Конфетками его задобрить хочешь? Мороженым? А как печень у него прихватит — иди, мама, спасай? Конечно, ты в него не горькую микстуру засовываешь, а сладости. Тебе легче». Я соглашался и с ней.
Мать так и не смогла его простить. За то, что ни разу не дал ей повода упрекнуть себя. За то, что он ушел к своей Лилечке — «корове сисястой», только когда я стал полностью здоров. За то, что исправно переводил ей деньги и после расставания. За то, что жить он стал у Лилечки, а мать — в нашей квартире, которая по документам принадлежит ему. За то, что его посадили именно в тот момент, когда мама уже привыкла жировать на утаенные в бензиновой фирме деньги и поверила, что они — навсегда.
Лучше бы он ушел к Лилечке, когда я болел, тогда матери было бы легче — ее обида стала бы абсолютно законной, обрела бы силу и мощь и вылилась бы в какие-то конкретные действия. Лучше бы мать переболела своей бедой в острой форме сразу и забыла о ней раз и навсегда. Теперь мать не может шипеть на него в полный голос.
По закону квартира папина, завещал он нам ее только на словах, и мать теперь переживает, как бы корова сисястая не погнала «нашего уголовника». Тогда и он нас попросит из квартиры. «Не оставил бы нас всех на улице», — однажды неожиданно сказала мать, после того как целый день у нее все валилось из рук. Страх отравил ее существование, затмив собой даже обиду. «И с Зинаидой все как-то… непонятно, — добавила она, — никакой стабильности». Зинаида Андреевна, которая упорно отказывалась умирать, если не рушила ей все планы, то, по крайней мере, откладывала их на неопределенный срок.
Напрасно я уверял мать, что папа — человек, который просто физически, просто благодаря своей природе, не выгонит бывшую жену на улицу, и что он скорее снимет себе комнату на последние деньги, чем заберет свои обещания назад. Теперь, когда до освобождения оставалось всего полгода, мать стала особенно нервной и плаксивой и то и дело просила меня «поговорить» с отцом, чтобы он передал нам жилье по закону. Мои уверения в том, что коли отец и раньше не был тираном и не лишал ее крова над головой, то и теперь так не поступит, в том, что и так достаточно из-за нас пострадал, действия не возымели. «Мало ли, он в тюрьме совсем другим стал. Крутым», — сказала она, шмыгнув носом, и я не удержался — рассмеялся. Отец — и крутой…
