— Обещал — выполнит.
— Так теперь многое изменилось. С тетенькой своей он собирается снова жить? Или бросила она его?
Я буквально вырвался от нее и поспешил за дверь. Я сильно уже опаздывал.
Говоря матери, что хватит с меня уже уголовников, я не шутил. Отец у меня сидит в тюрьме. При посторонних мать говорит о его местоположении конфузливо и с ужимками, чтобы дурно пахнувшее дело заблагоухало более приятно. Мол, вот такой у нас казус произошел. В ее исполнении это пикантная, едва ли не веселая история — папа у нас немножечко проштрафился на своей работе, хотя в целом он человек порядочный, любой это подтвердит, и т. д. и т. п.
Мрачный дуализм ее статуса — брошенная жена заключенного — маму нервирует. Она говорит направо и налево, что развелась с мужем из-за того, что его посадили, хотя на самом деле эти события никак не связаны. Отец расстался с ней еще до того, как сел в тюрьму. Но матери спокойнее, если все будут думать, что это она бросила мужа.
В детстве отец всегда был для меня фигурой второстепенной, чему причиной являлась моя болезнь. Мать, воюя ежедневно и еженощно за мое спасение, заслонила от меня всех других людей. Почти до пятнадцати лет я жил в симбиозе с мамой, дышал благодаря ей, думал благодаря ей. Она будила меня по утрам, делала массаж, кормила завтраком, вела к врачу. Я был беспомощным птенцом, которому требовалась неустанная опека. Папа же был лишь кем-то вроде донора. «Надо бы, чтобы папа заплатил за трансфузию», — говорила мама, или: «Хорошо бы папе дали премию, мы тогда сунем на лапу за путевку тебе в реабилитационный центр», «Папа, слава богу, получил зарплату вовремя — не придется занимать на….». Кроме как дать денег, папа помочь мне ничем, по мнению мамы, не мог. Он и давал, давал исправно. Только став взрослым, я узнал, что как бухгалтер он не всегда бывал честен, потому что вечно маме требовались более чем солидные суммы на мое лечение, и если бы он ей отказал, то его ждала бы участь похуже тюрьмы. Родители у меня оба жулики, мама от Бога, а папа от безысходности.
Папа был со мной лишь в промежутках между процедурами и операциями, составлявшими мою жизнь. Не то чтобы он не интересовался мной, но мать — на тот момент — обезумевшая самка, сражающаяся за жизнь своего детеныша, — не допускала таких глупостей, как игры с самцом-производителем. Это было, по ее мнению, непозволительной роскошью. Минуты, проведенные с папой, были редкими, но оттого они были особенно сладки. Складывая с папой плиточки домино с червоточинками-глазкаPми или собирая конструктор, я понимал, что сейчас я живу какой-то другой — праздничной, а не обычной своей жизнью, и старался всячески праздник этот продлить. Но мать неумолимо тянула меня к врачам. Я немного обижался на нее.
