Записи в дневнике становились злее, почерк — дурным, торопливым.
Материальные ценности — мелочь, пустяк, так приучали меня думать с детства. Так говорил отец. Но почему сейчас ничто не важно так, как они? Почему для нас имеют значение только деньги? Когда стало так, что я — лишь довесок какой-то зассанной квартиры? Прислуга старухи. Кто-то скажет — все в твоих руках. Плюнуть и отказаться? Просто послать Зинаиду, пока не поздно, куда подальше? Черт с ними, потраченными деньгами. Будем жить, как жили. Но тогда мы просто сожрем друг друга, как дикари. Пусть еще и отец к нам поселится — чтобы уж наверняка война.
Бессилие! Злость! Ярость!
Навещал папу только я. Мама слишком далеко зашла в своей ненависти, чтобы восстановить нормальные отношения. Но за последний год (близость к часу икс всех нас меняет) к моим передачам (сигареты, предметы личной гигиены, скромные подарки на день рождения и двадцать третье февраля) стали подмешиваться и мамины подношения — сначала чисто символические, затем более солидные. Робкие попытки умаслить бывшего.
В вопросе с квартирой я молчаливо занял сторону папы и никогда не позволял себе «поговорить» с ним на эту тему, на чем так настаивала мама. Не то чтобы меня эта проблема не волновала, просто какой-то внутренний барьер не давал мне сделать этого. Я не чувствовал себя вправе заговаривать с отцом о жилье. Я вообще никогда не говорил ему о настроениях, что царят у нас в квартире. В каком-то смысле отец попал в тюрьму из-за меня. Из-за нас с матерью. В конце концов, я верил в его порядочность.
Отец не заявит нам, чтобы мы выметались, уж с его-то стороны неожиданностей не придет. Во время свиданий мы болтали о чем угодно, но я всегда подавлял в себе это подленькое желание спросить его напрямик, что с нами будет, если оно вдруг возникало. Даже мысль о подобном разговоре — кощунство, и просить милости от папы некрасиво и подло. Но бес сомнения, хоть и ослабленный и практически побежденный, нет-нет да и мучил меня, очень уж мать накачивала меня своими страхами. Возвращаясь домой, я врал матери, что отец отказывается пока говорить со мной о квартире, хоть это и было неправдой. Мама стенала и грозилась поехать к нему сама. «Все жилы из меня вытянуть хочет, паршивец, — задумчиво говорила она, — упрямым был, упрямым и остался».
Зайдя в аптеку, я увидел, что Света разговаривает по телефону, и хотел уже было прошмыгнуть мимо нее в помещение для персонала, но она заметила меня. Теперь, верно, поспешит доложить Катерине Семеновне, что я опоздал. Света вообще всегда с подчеркнутым интересом относилась к моей персоне — негласно посвятила себя в надзиратели и осведомители хозяйки. Тот факт, что я игнорировал ее тем сильнее, чем активнее она была, ее не останавливал. И сейчас я напустил на себя независимый вид и не извинился. Она лишь сузила глаза, когда я поздоровался.
