После полудня на священном поле собралась огромная толпа. Пожалуй, все женщины из города и окрестных деревень явились принять участие в обряде. Мужчин здесь не было: всякого, кто посмел бы явиться на поле тайно, ждала бы скорая и лютая смерть. Вдалеке, у стен города, толпились те, кого не пустили и кто не смог дойти сам, – мужья и братья, дети, старики, калеки, – чтобы хоть издалека увидеть, как заключают брак Небо и Земля.
– Посмотрим, сестры, на ясное небо!
Глядите, с неба падает огненная стрела!
Поклонимся стреле, помолимся стреле!
Сотни нарядных женщин, взявшись под руки и раскачиваясь, разом запели, обратив взгляды к небу. Песня летела над головами, будто пела себя сама, и не петь ее было невозможно…
– Сестры, стрела пала с неба!
Матери, стрела пала с неба!
Дочери, стрела пала с неба!
Среди озимого поля, на невысоком холме, был возведен шалаш – скорее даже небольшой домик с округлой крышей, напоминающий стог, обмазанный глиной и покрытый соломой. Путь к нему выстлали пестрыми циновками. Владычица Полей, с распущенными белыми волосами, увешанная тяжелыми золотыми украшениями, стояла возле подножия холма, вознося моления Матери Дане.
– Двуликая, Родительница, Великая Кошка! – разносился над полем ее голос, и казалось, эхо вторило ему с небес и из-под земли. – Благослови брак, что нынче заключается ради твоей славы! Услышьте, жены и девы, – к нам явилось новое воплощение Даны и ее смертный муж из Первых Людей! Великий Кот – вот знамение того, что сбывается предсказанное! Пусть же свершится вечный союз Тучи и Пашни! Пусть он благословит озимь, насытит и защитит детей вечной Матери…
По левую руку от слепой жрицы стоял Аоранг – единственный мужчина, допущенный к участию в обряде. Мохначи вообще редко раздевались и уж тем более никогда не делали этого прилюдно. Аорангу же велели снять одежду, оставив только штаны, и разукрасили, как статую для храмового праздника. Он стоял, развернув широченные плечи, чувствуя, как его слишком бледная, не знавшая прикосновений солнца кожа покрывается мурашками. Его спокойное лицо казалось даже надменным, если бы это не была попытка скрыть, насколько ему не по себе. Даже не от холода – к морозу-то он привык, – а оттого, что на него таращатся тысячи жадных женских глаз.
– Сестры, стрела пала с неба!
Матери, стрела пала с неба! Дочери, стрела пала с неба! Поклонимся стреле, помолимся стреле!
Припев все повторялся и повторялся, все сильнее завораживая поющих. Казалось, песня, обращенная к Богине, околдовывает их самих. Одна за другой женщины вдруг выпрямлялись, глаза их вспыхивали, голос становился громче и звонче, словно обретал новые силы, а тела начинали двигаться в танце сами по себе, будто их пронзило, обожгло той самой небесной стрелой.
