[42]. Засвидетельствованные здесь крайнее беспокойство и подвижность были формой реакции биологического вида на то, что пути бегства, в естественно-историческом смысле неизменно ведшие вперед, ему отрезаны, и как предсознательный опыт оказали определенное воздействие на развивающуюся из смятения новую общественную динамику. Бёлль – он уже понимал связанное с войной бесконечное разъезжание как совершенно специфический аспект человеческого несчастья, как своего рода реномадизацию спокойного оседлого населения – приписывает общереспубликанскую спешку и маниакальную страсть к путешествиям, которая ежегодно гонит потоки людей за пределы страны, опыту тяжкой исторической годины, когда у коллективных частей общества была отнята последняя гарантия их бытия, место, где они жили
>36. Об архаическом поведении, которое здесь вырвалось наружу, в литературе вообще написано мало. Носсак, однако, указывает, что «привычные маскарадные костюмы» цивилизации сами собой отпали и «алчность и страх являли себя в бесстыдной наготе»
>37. Примитивизация человеческой жизни, начинающаяся с того, что, как позднее вспоминает Бёлль, «у колыбели этой страны стоял народ, копающийся в отходах»
>38, есть знак, что коллективная катастрофа знаменует пункт, когда история грозит вернуться вспять, естественную историю. Среди разрушенной цивилизации собирается уцелевшая жизнь, чтобы в другое время опять начинать сначала. Носсак записывает, сколь малоудивительно, «что люди под открытым небом соорудили себе из кирпичей маленькие очаги, словно в джунглях, и на них готовили еду или кипятили белье»
>39. Тот факт, что в городе, превращенном в каменную пустыню, вскоре опять возникает движение, что в развалинах появляются протоптанные тропки, которые – как позднее отмечает Клюге – «с легкостью соединяются с прежними дорогами»
>40, в репортаже Носсака малоутешителен, ведь в ту пору еще неясно, кто выйдет из этой регрессивной фазы эволюции доминирующим видом – уцелевшие остатки населения или завладевшие городом крысы и мухи. Отвращение к этой «новой жизни», к кошмарному для всякой цивилизации «кишащему под камнем культуры ужасу»
>41, который Носсак описывает в одном из самых жутких пассажей своего текста, – это пандан страху, что вслед за неорганическим разрушением жизни в огненной буре, каковое, согласно беньяминовскому различению между кровавым и некровавым насилием, как будто бы еще примиримо с идеей божественной справедливости, теперь наступает органическое разрушение мухами и крысами, для которых и в книге Казака река, образующая границу меж смертью и жизнью, «не преграда»
