. Чтобы писать из крайности подобной ситуации, требовалось заново определить моральную позицию автора, что для Носсака можно оправдать лишь необходимостью дать отчет или, как говорит Казак, «запечатлеть какие-то процессы и явления, прежде чем они уйдут в небытие»
>43. В заданных условиях писание становится императивным делом, в интересах истины отрекается от искусства и переходит к «бесстрастной манере речи», безучастность которой сообщает как бы «о страшном событии доисторических времен»
>44. В работе Канетти, посвященной дневнику д-ра Хатии из Хиросимы, на вопрос, что́ означает выжить в катастрофе подобного масштаба, дается ответ, что вычитать это можно только из текста, которому, как запискам Хатии, присущи точность и ответственность. «Если бы имело смысл задуматься, – пишет Канетти, – какая форма литературы необходима сегодня, необходима сведущему и видящему человеку, то именно такая»
>45. Идеал правдивого, заключенный в абсолютно непритязательном сообщении, оказывается законной основой литературной работы. В нем кристаллизуется устойчивость против человеческой способности вытеснять все те воспоминания, какие так или иначе могли бы помешать продолжению жизни. Изгой, говорит Носсак, «не смел оглянуться назад, ведь за спиною был один только огонь»
>46. Вот почему воспоминания и передачу сохраненной в них объективной информации надлежит делегировать тем, кто готов идти на риск и жить помня. Риск заключается вот в чем: как проясняет нижеследующая притча Носсака, тот, в ком живет воспоминание, навлекает на себя гнев других, для кого жизнь может продолжиться только в забвении. Уцелевшие сидят однажды ночью у костра: «Один заговорил во сне. Что́ он говорит, никто не понял. Но все встревожились, встали, отошли от костра, пугливо вслушиваясь в холодную темноту. Спящего они пнули ногой. Он проснулся. „Мне приснился сон. И я должен его рассказать. Я был возле того, что мы оставили позади“. Он запел песню. Огонь поблек. Женщины заплакали. „Я заявляю: мы были людьми!“ Тут мужчины сказали друг другу: „Мы бы замерзли, будь все так, как ему снилось. Давайте убьем его!“ И они убили его. Костер снова стал согревать, и все были довольны»
>47.
Убийство воспоминания мотивировано страхом, что любовь к Эвридике, как Носсак писал в другом месте>48, обернется страстью к богине смерти; она не ведает о позитивном потенциале меланхолии. Но если верно, что «шаг из скорби в утешение не самый большой, но самый маленький»
