— А зрители?
— Один, — я подняла палец, — и не зритель, а зрительница, столичная эксцентричная сыскарка, очень уж ее к правильным выводам толкают. Дело представлено так… Ты понял? Не было, а представлено на суд зрителя! Господин Бобруйский Гаврила Степанович, пятидесяти годков, боров старый, забавлялся с полюбовницей удушениями, партнерша до ветру отлучилась, тут в его гнездо порока проник некто третий, придушил мужика и ножик в него воткнул для надежности. Возможность и желание было у всех. Жена и младшая дщерь ненавидели папеньку (за дело, но не суть), старшенькая же… Тут я не уверена, слуги в тереме запуганы очень, от них правды не добьешься. Я завтра подругу допрошу, о Машеньке с Нюшей представление составлю. В смысле какую подругу? Я же записку в ресторации от твоего имени барышне за соседним столиком отправила. В девять утра у кондитерской ее ожидать будут.
Крестовский проартикулировал нечто, что я решила не опознавать, но согласился составить компанию.
— Итак, — продолжала я, раскрывая саквояж, стоящий у кровати, — у нас есть двойное орудие убийства — нож и струна. Нож в любовное гнездышко принесла Дульсинея. Что странно, никто из дам Бобруйских ножа не опознал, хотя актерка показывает — махала им при свидетелях. Вторая странность — струну резали этим самым ножом, на нем зарубка имеется. О чем это говорит?
— О чем? — улыбнулся Крестовский, ему невероятно нравилась моя горячность.
— Струну срезали заранее.
— Кстати, ты не объяснила мне, почему алиби ни у кого нет.
— Можно подумать, Семен Аристархович, ты сквозняка в гнездышке разврата не учуял! Ход там тайный. Весь терем ходами этими, что сыр, изрезан.
По тому, как блеснули синие глаза чародея, я догадалась, что этим вопросом он меня проверял и действительно заметил то, что сперва проигнорировала я, — неплотно прикрытую зеркальную дверь.
— Зеркалу до конца вот эта пуговка закрыться мешала, — объяснила я и добавила, вытащив из саквояжа коричневый шерстяной рукав. — С платья Марии Гавриловны.
— Любопытно.
— Это еще не все. Вот… — стараясь не шуршать, я развернула на койке Семена письмо. — В комнате Анны нашла, похоже на послание, которым Блохина твоего из города выманили.
— О Блохине я сейчас говорить не хочу.
— Придется, — пнула я Семена в голень, — потому что твой дражайший покойный друг с бабами здесь накуролесил. Читай! «Степушка, сокол мой ясный, батюшка про нас прознал…» Она ему писала, что увозят ее, что от плода избавят, что сбежала и в условленном месте ждет своего яхонтового. А у маменьки башмачки даже детские припрятаны были!
