— Пи-и-ить… дайте пить, барышня…
— Это те самые разбойники, что навьим амулетом меня пленить пытались, — сообщила я шефу быстро. А мужику сказала: — Потерпи, болезный, сейчас принесу.
Не дожидаясь позволения, побежала я наверх. Старунов, уже закончивший с посетителями, вытянулся во фрунт.
— Что ж ты, Иван… — Стеклянный графин на конторке оказался полон, я его схватила. — Живодеры вы уездные! Как же так с живыми людьми возможно?
Он молча таращился на меня.
— Рот закрой! — велела я. — Ведро возьми, да чтоб вода была чистая, в камеру неси.
— Вашбродь…
— Исполнять!
Я побежала обратно. Крестовский чародеил, пальцы его порхали в воздухе, будто пощипывали невидимые струны, вонь разбавилась привычным мятным запахом.
— Быстро обернулась, — похвалил он весело, — я пока увечного пользую, ты целым займись.
Увечного? Отдав графин Антипу, я присмотрелась к его подельнику. Ноздря. Точно, такое его прозвище. Каторжанина из себя изображает беглого, оттого что нос перекорежен.
— Ах! — раздалось с порога, и Старунов упустил на пол ведро, стал мелко креститься, заголосил. — Это что же деется, люди добрые!
От моего шиканья смешался, подхватил ручку ведра (расплескалось там немного), бочком подошел, присел подле на нары Рачкова, зашептал тихонько:
— Не знали мы, не ведали, пристав велел сюда не заходить, лично…
— Еще! — взревел Антип.
— Тише! — придвинула я ведро. — Не мешай.
Разбойник захлюпал, как лошадь на водопое.
— Бумаги-то я уже когда оформил, чтоб этих, значит, по этапу отправлять. Душегубы, трупов на них с десяток, девять точно. — Иван дрожал и жался ко мне, будто искал защиты. — А пристав велел обождать с недельку, а я… а он…
— Обождать… — фыркнул разбойник. — Пристав!
— Старунов, — опустил шеф руки и повернулся к нам, — возьми трех конвойных, увечного в больницу транспортировать надобно.
— Так точно.
Иван убежал, я едва успела подскочить к Семену, чтоб подставить плечо. Тот тяжело оперся на него.
— Зорин бы здесь не в пример лучше пригодился.
«Конечно, лучше, — думала я возмущенно, — потому что его сила на лечение заточена, а ты, не успев поправиться, сызнова тратишься, себя не бережешь».
— Вечно ты, Попович, в неприятности встреваешь.
«Я еще и виновата?»
— И дружбу водишь со всяким отребьем.
«Вот дала бы ироду подзатыльник, да боюсь, не допрыгну».
— Волков! Такой чудесный сыскарь! Эталон добродетели!
Нас попросили подвинуться, в камере стало многолюдно, служивые перекладывали увечного на носилки. Семен прислонился к стене, меня не отпустив, сказал печально:
