Пока готовился, слышу, кто-то с тыла ко мне крадётся, поскрипывает. Я пулемёт, конечно, развернул. Окрикнул, больше для порядка, втайне ожидая помощь из батальона, а когда старшина наш отозвался, я от радости едва не заплакал:
– Петрович, – кричу ему охрипшим голосом. – Прячь кобылу за бугор, ведь убьют, проклятые, да ко мне поскорее топай. – А он мне в ответ:
– Молодой ещё командовать! Сперва покажи, где ротный сидит? Проголодались, небось, хлопцы наши? И где вы, окаянные, караулы свои выставили? Меня никто не остановил! Тылы не прикрыты… Куда подевались, черти ленивые!
– Некого, Петрович, больше выставлять! Только мы с тобой от роты и остались. Потому давай-ка тяжелых на Сивку погрузим, и вези их немедля в медсанбат, спасай ребят… А я тут порядок наведу… К приходу дорогих гостей. Подводу подгоняй… Они в окопе. И ротный там. Плохой он совсем, без сознания.
Петрович засуетился, сунул в мои грязные руки кусок хлеба, мол, поешь для начала. И вижу, слёзы у него по щекам… Роту жалко! Молодёжь ведь зелёная, по его меркам. Но не время плакать! И он это лучше меня понимал, махнул рукой в сердцах и заторопился к телеге, на которой для всей роты привёз обед и ужин. Вся еда в одном термосе. Другой ещё вчера осколком пробило, да замены пока не нашли. С утра числилось шестьдесят семь, так что еды теперь навалом… Вчера бы столько! Ребята голодными так и остались… Надо сказать, готовила для нас батальонная походная кухня. Она в батальонном тылу размещалась. Подальше, да поглубже. Потому как по дыму фрицы нам аппетит своей артиллерией портят. А наши артиллеристы за фрицами следят, что бы и те не жирели! Так что, иной раз, поесть весьма хотелось… Однако, предвидя бой, всегда специально голодали – на случай ранения в живот. Старшина за едой ещё утром уехал, а вернулся – есть-то некому. А мне так тошно на душе, что не только есть, а и жить не хочется! Знаете ли, очень стыдно одному в живых оставаться, словно обманул кого… Скверно это чувствовать, хотя любой в понятие войдет – судьба, значит, такая…
Решили мы со старшиной раненых на подводу уложить, не зная, правда, как их разместить – тесно очень – да только Петрович мне шепчет:
– Ротный-то отмучился. Двое ребят осталось… Подмоги мне их на палатку стянуть… Вот, так-то лучше. Ох, ребятки, наши горемычные! – всё причитал старшина.
Уложили мы оставшихся на подводу, укрыли любовно. Следовало бы поторопиться, но мы остро ощущали необычность и важность минуты расставания, оба время тянули. Но не бесконечно же! Принялись прощаться. Петрович не выдержал первым, обнял меня, крепче сына, потыкался мокрым носом в мои щеки, похлопал ладонями по спине, отвернулся, шмыгая носом:
