— Эх, как красива конная милиция! — восхищался всегда наш портной с Никольской улицы. — Есть в ней, дорогие ребятишки, некое особое своеобразие, своя прелесть, как в хорошо пошитом костюме. Как я услышу это чок-чок-чок по мостовой, как увижу эти стройные ряды всадников в черных шинелях — сердце аж выпрыгнуть готово. А сабли как звенят!..
К восьми часам вечера мы с Глебом закончили на завтра уроки и побежали через дорогу к Вадиму.
— Хозяина дома нет, а гости уже в сборе? — встретила нас нарочито ворчливым тоном его жена, веселая рыженькая машинистка из городского управления милиции (Вадим недавно женился).
— Здравствуйте, тетя Ира! — сказал Глеб. — Значит, Герта и Боба пришли?
— Пришли, пришли, — продолжала ворчать жена Вадима, но карие глаза ее при этом улыбались. — Давно сидят и ждут вас и хозяина. Где вот ваш Вадим Фокич? Обещал рано сегодня быть. Ноги, ноги в сенцах вытирайте, я пол мыла.
Обтерев ботинки, мы с Глебом направились вслед за хозяйкой на кухню. Так уж повелось у нас: все важные дела мы решали с Вадимом только на кухне. Здесь было как-то уютней, чем в комнате. Можно было погреться у большой русской печки, и поесть рассыпчатую картошку в мундире, которую прекрасно умел варить сам хозяин, и попить чая из трехведерного самовара.
Борис и Герта уже устроились около тумбочки и мыли картошку.
— Растапливай, Глебушка, плиту, — сказал Борис и добавил:
— Клянусь скальпом Левки Гринева, что Вадим скоро подойдет.
— Вот, вот! — засмеялась жена Вадима. — Сразу чувствуется, что ты, милейший Бобик, Фенимора Купера читаешь.
— Кончаю «Зверобоя», тетя Ира, — ответил Борис. — А «Последний из могикан» Вадим никому не отдал?
— Не помню. Ваш Вадим Фокич раздает и дарит книги направо и налево. Весь эскадрон его библиотекой пользуется.
На крыльце послышался звон шпор.
— Вадим! — радостно взвизгнула Герта и почему-то показала Глебу язык.
Вадим, как обычно, пришел не один, а привел своего друга большеглазого Григорьева, который служил с ним в отделении. Мы меж собой прозвали Григорьева Литературным гостем. Вадим всегда приглашал его на чтение и обсуждение новых книг и журналов, но тот наши обсуждения до конца не выдерживал: уронив голову на грудь, он сладко засыпал. Зато, если разговор заходил о лошадях, тут Григорьев мог бодрствовать хоть трое суток. Лошади были его страстью, особенно жеребец Уктус, на котором он ездил.
Частенько Григорьев нас экзаменовал:
— Генриетта! Что есть шенкель?
