В нынешнем году стояла на редкость теплая и мягкая погода. Даже не верилось, что на дворе осень. В школу мы до сих пор бегали без пальто, в классах занимались с открытыми окнами. Вот и сейчас в ресторане Юркова окна распахнуты настежь и до нас доносится модная песенка «Кирпичики». Нам с Борисом эти «Кирпичики» памятны.
Однажды перед началом репетиции, когда Юрий Михеевич еще не пришел, Борис проиграл подряд на пианино давно знакомые мелодии, а затем решил грянуть «Кирпичики». Я же ради озорства запел песенку, выученную во времена концертов Виктора Сергеевича:
На окраине, возле города,
Я в убогой семье родилась.
Лет семнадцати, горемычная,
На кирпичный завод нанялась.
— Прекратить! — раздался вдруг над нашими спинами гневный старческий голос.
Мы и не заметили, как руководитель Студии революционного спектакля появился в зале.
— Прекратить! — еще резче повторил он.
Борис испуганно соскочил с тумбочки. Я замер с полуоткрытым ртом, да и все остальные студийцы опешили.
Однако Юрий Михеевич больше ничего не сказал, лишь распорядился приготовиться к репетиции второго действия.
От начала и до конца все мизансцены[12] прошли у нас в тот день без повторов. Старый актер был доволен, на прощание поблагодарил участников, и я подумал, что он, наверное, забыл о песенке. Но я ошибся: Юрий Михеевич отыскал нас с Борисом глазами.
— Георгия и Бориса жду сегодня в девять часов вечера! Поняли? — сказал он жестким голосом.
— Ребята, — участливо спросила Герта, когда мы шли домой, — почему Юрий Михеевич на вас обиделся? Может, по-настоящему в чем провинились?
— Не скрывайте, пестери! — поддержал ее Глеб. — Кайтесь… Свои ведь кругом.
Но мы действительно не знали и не могли вразумительно ничего ответить, а к девяти часам отправились к нашему режиссеру.
Юрий Михеевич, в вязаной голубой кофте, стоял за конторкой и наклеивал в альбом фотографии артистов, певших в нынешнем сезоне на сцене городского оперного театра. Увидев нас, он небрежно кивнул, затем показал на низенькую кушетку. Из антикварных часов, висевших рядом с портретом знаменитого артиста Качалова, высунулась голубая кукушка и прокричала девять раз.
— Ну, ну! — сказал Юрий Михеевич, когда кукушка скрылась, и, закурив папироску, посмотрел на меня и на Бориса так, как будто никогда раньше не встречал нас. — Пожаловали?
— Да, — чуть слышно прошептал я.
— Не думал, друзья, не думал! — произнес старый актер, выпуская из носа клубы серого дыма, и укоризненно вздохнул. — До чего докатились! До чего докатились, я вас спрашиваю… Пошлость, самую настоящую госпожу пошлость пропагандируете! Не понимаете? Поясню. «Цыпленок жареный» — отвратная песня, но мы ее в «Красных дьяволятах» поем. Почему? Махновщину, анархию сией песней характеризуем. Но ведь не будут же пионеры исполнять «Цыпленка» на своих сборах? Это покажется дико, некультурно, гадко! Если бы Студия революционного спектакля ставила пьесу из жизни обывателей, то следовало, конечно, в той пьесе пропеть какие-нибудь сентиментально-банальные романсики… Скажем, те же «Кирпичики». Мещане, обыватели «Кирпичики» обожают: они написаны в их вкусе. Но истинного-то искусства в «Кирпичиках» нет: музыка примитивная, текст — пошлость, пародия на жизнь пролетариата… А вам… вам, моим ученикам, халтура «Кирпичиков» импонирует… Позор, позор! Все уроки, все наставления мимо ваших ушей проскочили! Не сумел истинную любовь к прекрасному привить… «Кирпичики» публично в клубе распеваются! Ох, ох!..
