Не будет ребенка, не будет Ивана. Ничего и никогда больше не будет.
До этого были похороны. Долгое время ей казалось — она совсем их не помнит. Четким, контрастным все стало позже. Вот она сама сидит у гроба. Рядом свекровь, худая, желтая, вцепившаяся в руку мужа. Три недвижимых фигуры, только слезы текут у всех троих. Подходили люди, что-то говорили. Кто их слышал? Распоряжались всем сослуживцы Ивана — ни родители, ни Ксения не понимали, чего от них хотят.
С поминок она уехала почти сразу, чем обидела свекровь, — но не могла больше сдерживаться. У всего имеется свой предел прочности. И истерично ревела в подушку в пустой квартире, среди его вещей, занавешенных зеркал, фотографий, где он живой и веселый, где они счастливы.
Чуть позже на нее обиделся и его отец, когда она отказалась поддержать его. Но разве месть оживит Ивана?
Разве вернешь в шутку брошенное: «Не научишься грязные вещи складывать в корзину — домой можешь не приходить!», — ставшее последним сказанным между ними.
Разве можно изменить день, когда она, так и не услышав голоса мужа, позвонила Денису.
«Ну хоть ты ответил! — весело возмутилась она. — Вы что там, дрыхнете? Где Ванька?»
«Ты только не волнуйся».
«О чем?»
«Ты когда вернешься?»
«Что случилось? — стало страшно, пальцы мгновенно заледенели, мысли замедлились. — Денис, где Иван?»
«Нет его больше, Ксюш. Погиб Иван».
«Не мели чепухи! — взвизгнула сестра. — Вы идиоты! Где он», — отказывалась она принимать непоправимое.
«Ксюш!»
«Он не мог, слышишь? Не мог! Меня бросить не мог. Сейчас особенно не мог. Он же не знает еще. Я приеду — и скажу ему, и он обрадуется, потому что давно хотел, говорил, ты крестным будешь…»
Она говорила, и говорила, и говорила. О бантиках и доме за городом, о путевках в пансионат, о не выбранном имени, о галстуке, который она присмотрела на день рождения отца. Еще, конечно, полтора месяца, но все же… А потом замолчала. На много дней заменив односложными ответами все чувства.
«Почему эта пьяная сволочь не сдохла в чертовом пожаре?» — самая длинная фраза, которую Ксения произнесла, вынудив брата рассказать о том, как все случилось.
И наращивала панцирь, превращала собственную жизнь в распорядок, находя в этом достаточные основания для того, чтобы просыпаться каждое утро, помнить, не быть вдовой.
Потому что любит. Что бы ни случилось, где бы он ни был — любит! И в радости, и в горе.
* * *
— Живот…
— Где? Сверху? Здесь? — пальцы в перчатках забегали по голой коже.
