Не коснулась. Но запах ее духов обдал его свежестью и ненормальной, неправильной, дикой потребностью схватить здесь, сейчас, прижать к стене и вжаться в нее всем телом, забыться и все забыть.
Извращенец. Урод. Псих. Кусок дерьма, не способный управлять собственными страстями. Потому что страсти, какими бы яркими они ни были, оказывались вторичны – они исходили из главного, из его сути. Полина была в нем, вся, целиком. Как тогда, так и теперь. И понадобилось совсем немного времени, чтобы осознание этого встало в полный рост.
Он хотел ее. Он любил ее. Он был частью целого с ней. Всегда. Даже теперь, когда ясно, что вся их цельность и все их единство – всего лишь повторяющиеся элементы в одном участке генома. А все остальное – невозможно, даже если она совсем близко, всего лишь оглянись за спину, чего он почти никогда себе не позволял.
Все эти недели, пока шли репетиции, Мирош придерживался единожды выбранной стратегии. Иг-но-ри-ро-вать. Ему было плевать, как она выходит из этого игнора в отношении работы, но любое проявление эмоций с его стороны грозило сносом башки. А терять голову он не мог, потому что слишком многое было на кону – для нее же, пусть она и не знала этого.
Ивану казалось, что он справляется, казалось, что у него получается ничем не выдать, как ему страшно и больно. И вместе с тем, с каждым днем эта сдержанность давалась ему все труднее.
Дело в том, что он начал к ней привыкать. Снова, как когда-то. Привыкать к ее присутствию. К ее негромкому голосу, так редко раздающемуся в противовес его воспоминаниям. К ее чертам – чуть заострившимся, обретшим окончательную форму, ставшим завершенным полотном вместо наброска. К ее глазам, подернутым льдом, за которым, он знал это, помнил, было тепло и мягко. Нежно. И к ее пальцам, выворачивавшим его мехом внутрь. Неважно, касались они клавиш рояля или прокладывали дорожку по его животу к паху, заставляя плавиться от желания.
Прошлое и будущее переплетались для него в этой проклятой студии, когда она была рядом. Почти каждый день – рядом. Никуда не девалась. И ни секунды этого времени Мирош не отдал бы, сохраняя каждую как сокровище в своей памяти.
Я скучаю.
Я знаю.
Я тоже.
Мазохизм. Тоже извращение. Но лучше быть мазохистом, чем то, что случилось с ним. С ними.
Иван начинал испытывать холод. Ви?ски больше не грел его изнутри. Карамба запросился с лоджии в комнату, начиная завывать дурным голосом.
- Ну прости, старик, - хрипло проговорил Иван и улыбнулся – для полного счастья осталось за три дня до Берлина простудиться. Герр Геллер, несомненно, оценит высококлассный гроул, но Иван плохо владел его техникой. Да и под концепцию альбома не подходило.
