Но глядя в куриные желтоватые глаза неунывающей тетки, которая дважды вытаскивала из петли собственную изнасилованную немцами дочь, хлыстала ее тяжелой рукой по щекам и кричала: «Опомнись, дурная!» - Юбер думал, что, может быть, что-то когда-то и было. Счастье, покой, любовь.
- Огорошил так огорошил! – причитала она, суетясь по кухне без остановки. В ее маленьком отеле, где когда-то случилась страшная оргия, сейчас людей хватало, всех еще поди накорми. И Юбера усадили в углу, ужинать, покуда тетушка заправски руководила приготовлением еды для своих постояльцев, которые занимали почти все комнаты. И даже немного верилось, что прежние времена ожили хотя бы здесь.
Потом она оказалась у его стола, подкладывая ему еще рагу в тарелку, хотя он не просил, и вкрадчиво проговорила:
- А может, еще передумаешь? Сам посуди, зачем продавать? Стоит себе и стоит! Мешает, что ли? Так ведь есть куда возвращаться! А то и правда – уйдешь в отставку и будет тебе занятие. А пока жильцов снова найдем, чтоб не ветшало.
- Исключено, - отозвался подполковник Юбер, чуть заметно поморщившись. После дороги ужасно клонило в сон и ныла кое-как затянувшаяся рана. Врачи говорили, ему не встать с больничной койки до Нового года. А он, между тем, прикатил в Лион. И даже считался вполне здоровым, хотя пробитое легкое тому никак не способствовало. В нем так и засел осколок, который вынуть не смогли. Небольшой совсем. В сантиметре от сердца. Потревожить его эскулапы не рискнули – с ним и жить.
- И кто же исключил? Ты? Не навоевался? – снова ринулась в наступление тетушка Берта, уперев руки в пышные бока и не желая ничего слушать. Впрочем, Юбер и не перечил. Аргументы были бы бессильны в любом случае. А он, помимо прочего, еще и слишком устал, чтобы спорить.
В один из дней, проведенных им в госпитале, в перерывах между перевязками, он, чтобы не сойти с ума, строил свою дальнейшую жизнь хотя бы мысленно. Все, что он мог тогда, пытаясь совладать с неподчиняющимся ему более телом, это думать. И он думал очень много, как не приходилось в течение всего его пребывания в Индокитае. Никогда не тяготило его одиночество так, как в то время.
Иногда он вспоминал генеральшу Риво, которая стала его навещать вслед за мужем и приносить ему книги. В Констанце она его не выносила. А здесь – пожалела, не иначе как сына, которого у нее отняли немцы. «Бедный, бедный», - слышал он сквозь сон ее голос, когда она пришла первый раз из чувства долга. Они ведь знакомы. И у него в Париже ни души. Нельзя его оставлять.
