Не станем пока расшифровывать формулировку, лишь отметим, что она, как и в случае третьей, да и второй метатемы, двучленна. Сейчас перед нами более насущный вопрос. Откуда взялась четвертая метатема, если совокупность других как будто объемлет собой всю действительность? Не мнимость ли это, а если нет, то почему?
Как уже говорилось, становление любой метатемы есть результат глубоких жизненных перемен, возникновения новых общественных, а стало быть, и читательских потребностей. Могла ли четвертая метатема прозвучать в литературе, когда само понятие прогресса было неведомо людям? Когда будущее виделось вариацией прошлого или его упадком (миф об утраченном "золотом веке"), или осуществлением божьего промысла? Меж тем эпоха, о которой идет речь, - это вся история человечества до недавнего времени. Вспомним кредо былых веков: "Что было, то и будет, и нет ничего нового под солнцем". Сама идея прогресса, было мелькнувшая в античности, даже в философии прочно утвердилась лишь к концу восемнадцатого века...
Похоже на ситуацию с метатемой "Личностный мир человека", не правда ли? Читательское восприятие - вот та среда, в которой существует и развивается литература; что не воспринимается аудиторией, то и у пишущего может возникнуть только в зародыше. Положение философской литературы в этом смысле более выигрышно: тут немногие пишут для немногих. Не удивительно, почему наш основной объект (творимое людьми будущее) впервые обозначился в философских трудах. Первое утопическое сочинение принадлежит Платону; прошло два тысячелетия, прежде чем эстафета была подхвачена. При этом Томас Мор ввел в утопию новый существенный момент: свершения науки, которые во многом предопределяют облик желанного состояния общества. Собственно художественная литература оставалась пока в стороне (можно, конечно, припомнить Лукиана Самосского, который дерзнул послать человека на Луну, но у него это был скорее литературно-философский прием). Тем не менее ближе к нашему времени положение стало меняться и в литературе. Тема иного, непохожего на действительность будущего, притом созданного не богами, а человеком, отчасти дает о себе знать у Рабле ("Телемская обитель"). Свифт, хотя и иронично, обращает внимание уже на науку, которая в его время обрела такое значение, что размышления о человечестве стали без нее невозможны; и вот Гулливер сталкивается в своих странствиях с Лапутой и лапутянами. Здесь краешек новой, четвертой метатемы уже выдвинулся из-за горизонта, и наше литературоведение это подметило: Ю. Кагарлицкий прямо связал творчество Свифта с зарождением научной фантастики. Действительно, ее истоки прослеживаются и там.
