Ему отвечает широкоплечий, широкобородый пассажир, выколупывающий ложечкой остатки из яичной скорлупы. Причмокивает, заедает булочкой, намазанной маслом. Жуют, причмокивают, глотают, облизываются все в вагоне.
— Последнее, сударь, не может служить помехой. Наши генералы сдержали эту орду, линия фронта уже несколько месяцев стоит на одном месте... а если и отодвинется, то в их сторону. Можете быть уверены.
— Да, это так,— лицо у чиновника кислое, и по нему нельзя понять, верит он в то, что это будет действительно так, или нет,— но сознание того, что где-то рядом война... Потом эти беженцы, дезертиры, пленные... Нет, мы передумали. Мы решили поехать на дачу...
Дама в черном одеянии вдруг достает черный узорчатый платок, прикладывает его к глазам, не поднимая вуали, и плечи у дамы начинают вздрагивать. Богданович сидит напротив нее, он понимает, что надо подать стакан воды, но сделать этого не может. Странная скованность во всех членах, странное безразличие к горю этой женщины.
— Мы...— всхлипывает женщина, и на минуту стихает чмоканье, жевание, глотание, облизывание, что до того заполняло вагон.— Мы надеялись привезти Жоржа из госпиталя в свое имение и вот... вот не успели. Представьте себе, он умер в госпитале, среди солдат, в смраде, в паразитах...
— А вы уверены,— вдруг спрашивает Богданович, и розовые пятна вспыхивают на его щеках,— вы уверены, что умирать на белой простыни, среди фиалок и ландышей, даже под соловьиные пересвисты — легче ?
— Но паразиты, гной, кровь,— всхлипывает женщина, и все недоуменно смотрят на бледного и дерзкого молодого человека. Смотрят и видят, что в темных глазах его — огни, а яркие, слишком яркие губы кривятся в усмешке.
— Вы не уважаете материнского горя,— басовито говорит похожая на каланчу женщина в шляпе, лиловые ленты которой сплетены в форме индийской пагоды.
— Наоборот,— сразу же отвечает Богданович. — Мне очень тяжело от того, что тысячи матерей даже не могут найти могил своих сыновей. Эти могилы занесены снегами в Пруссии, в Мазурских болотах, в Галиции...
— Они погибли за отчизну,— прерывает его чиновник.
— Так утешьте этим даму. А вы хлопочете о приобретении имения,— вместе с кашлем вырывается хриплый крик,— вы хлопочете о том, куда выгоднее вложить сорок тысяч, боясь, что завтра эти тысячи еще больше упадут в цене...
— Молодой человек!..
Но он уже не слушает. Он берет свой баульчик и идет, нет, не идет, а бежит из вагона. Злость и отвращение душат его. В тамбуре он задерживается. А когда поезд останавливается на какой-то станции, переходит в другой вагон.
