Справа в конце коридора жила сумасшедшая тетка Нюра и ее племянница Аня.
Нюра – невысокая и сухая женщина – с медицинской точки зрения сумасшедшей не была, но обладала бесспорными странностями, за что и заслужила общепринятое (но не обидное) в тесном житейском сообществе определение. Она ни с кем не разговаривала, но немой не являлась – время от времени из их с внучкой комнаты слышался ее голос. Глухой она тоже не была – ей можно было что-то сказать и, при том, что она, казалось, не замечала говорившего, реагировала вполне адекватно. Разговаривали с ней все – даже Жельзон – и походило это, скорее, на то, как люди обычно говорят с собакой, которая все-все понимает, но ответить не может. Таким отношением к соседям Нюра никого не раздражала. Все воспринимали эту ее манеру так, будто Нюра и не должна была говорить, отвечать и вообще как-то реагировать. Меня она тоже совершенно игнорировала. И я, пожалуй, был единственным, кто с ней не разговаривал.
Ане было, наверное, немногим за 20. Тонкая и изящная, двигалась она совсем не так, как другие. Движения у нее были точные, рациональные, но никак не женственные. Мужскими их тоже, кстати, назвать было нельзя. В отличие от Нюры она разговаривала, правда, была немногословна и тоже необщительна. Ее сумасшедшей не называли, считая «себе на уме». Мужчины от таких, обычно, держатся подальше. Работала Аня в каком-то биохимическом институте обыкновенным лаборантом и, кажется, подрабатывала где-то еще. Видели ее дома гораздо реже тетки Нюры, а уж чтобы застать их в квартире обеих сразу и речи быть не могло.
Обе они появлялись всюду бесшумно, так же тихо исчезали, никому и никогда никакого неудобства не причиняя, не мешая и не раздражая. Даже Жельзона. Исчезали они так тихо, что, зайдя в кухню, можно было обнаружить, скажем, актера Бабищева, вещавшего что-то в полном одиночестве.
– Вы репетируете? – бывало, не без ехидства спрашивал его учитель Иванов, а Бабищев обегал рассеянно кухню глазами и смущенно бормотал:
– А?.. Нет. То есть, да, конечно. В смысле… – и замолкал, ворочая ложкой в своем вареве.
С Аней, как и с теткой Нюрой, я совсем не разговаривал, однако никакой неловкости или недовольства по этому поводу никогда не испытывал.
Жельзон жил в первой комнате от входа, справа по коридору. Был он тощ, морщинист как чернослив и ядовит необычайно, подкрепляя это невероятной по силе ароматической композицией, в которую входил кислый запах пота вперемежку с ношеными стариковскими вещами и одеколон «Шипр». По замыслу хозяина амбре, второй должен был непременно победить первые два, но, увы, одеколон был бессилен. Увещевания помыться-постираться Жельзона не брали – на раздраженные доводы соседей он мерзко шипел и продолжал неуклонно издавать означенную выше вонь. Ходили упорные слухи, что когда-то давно, еще в начале пятидесятых, в него угодила молния, но он остался жив и невредим (к стойкому сожалению всех, с кем он сталкивался после).
