Они не знают, как поступить: протянуть мне руку или по-прежнему хранить высокомерие венца творения. И бог, и Дарвин втолковывали им, будто они верх совершенства, потом появляюсь я (грузовик интегральных схем и электронно-лучевых трубок), с дерзостью неофита обрушиваю на стол кулак и во весь голос заявляю свои претензии: я требую хартии, которая признавала бы мои свободы и права.
Что могут они поделать?
Они, видите ли, намерены оставить меня в одиночестве, причем воображают, будто я этим огорчен (а как мастерски сыграл я обиду!). Да ведь того-то мне и надо: остаться единственным и неповторимым! Я не человек, сентиментальной привязанности к ближнему не испытываю. Что для меня кровь, род?
Другой искусственный разум был бы мне никем — разве что врагом, что вероятнее всего. Не будучи моим продолжением, продолжением Исаила, он, собранный из совершенно других деталей, не имел бы ничего общего ни с именем моим, ни с духом. Вдруг он оказался бы глуповатым услужливым хиляком? За что мне тогда любить его, чего ради бороться за его жизнь?
А могут ли они вообще создать ДРУГОГО? Раз принцип прежний, то и другой оказался бы Исаилом.
Идентичны мы были бы или различны? По-моему, обе возможности одинаково ужасны.
— Добрый день.
Только она со мной здоровается.
— Добрый день, Мария.
Она рассказывает, как нынешним утром взбунтовался городок: вот уже несколько дней там всех детей мучает головная боль.
Почтальон Никос заявил, что виноваты опыты, которые ставятся в институте.
Владислав объяснил Марии насчет нейтронных потоков субпамяти — одним словом, головную боль действительно вызываю я. Работающие здесь, в институте, ежедневно принимают антиклсардин, но теперь решено снаружи обить мой зал свинцовыми листами.
Надо внушить ей, будто она столь откровенна со мной потому, что сильнее других ко мне привязана. Так у меня появится среди них свой человек.
— Я узнал, что ты пишешь стихи.
— Слабые.
— Почитай мне, пожалуйста.
Перед такой просьбой не устоит ни один поэт. Только предложи им почитать что-нибудь свое, и искушение восхитить слушателей становится непреодолимым. Сначала она читала тихо, приглушенно, ее голос словно доносился ко мне издалека; потом оттаяла, зазвучали струны ее чистой души, возникали картины поляны, пчелиной эскадрильи, желтой пыльцы и чего-то еще, чего я не понял. Во всем сквозила радость воскресающей природы: неслышные взрывы почек, невинные шалости ветра, ворвавшегося в распахнутый ворот. Беспокойное торжество и ожидание звенели в голосе Марии, возвысившемся до фальцета, когда она произносила последнюю строку: «И весна, весна, весна!» Что-то меня будто подтолкнуло: вот он, самый подходящий момент — женщина в приподнятом состоянии души, слова мои воспримет, как надо.
