Это невозможно, это невозможно, это невозможно.
Дома я отдышалась, села на пол, открыла шкатулку и разложила перед собой конверты, стараясь не всматриваться в текст. Фактически это настоящая копия в письмах, только неактивированная, подумала я. Активировать ее не получится – разве что она могла бы стать бумажным человечком, самой легкой в мире куклой из папье-маше чужой памяти, немыслимым образом преодолевшей этот непреодолимый барьер.
Настоящие. Все они были настоящие, объективные, повторяла я себе снова и снова. Каждое из них. Я знала это точно и безошибочно – по тому, как у меня чесались, покалывали кончики пальцев, будто впитывая с этих страниц живую биологическую невидимую кровь. От боли и шока я не могла их читать – дрожали руки, и мягкие, ветхие чернильные строчки тут же расплывались, и я отводила взгляд, боясь, что залью эти настоящие вещи своими липовыми цифровыми слезами. Я не понимала как, но как-то они здесь появились – самозародились то ли из любви, то ли из чего-то другого. Возможно, из невозможности их появления здесь – синхронизированной с такой же сокрушительной невозможностью того, что они оказались у моей мамы спустя сорок лет.
Пусть мы ничего толком не знали о том, откуда берутся объективные вещи – но в любом случае эти вещи были для нас настоящими сокровищами! Я не хотела думать в этом направлении, но мгновенно допустила это осознание – это же фактически валюта. И ее много. За эти письма я могла купить все объективные вещи нашего тесного мира. Их было больше сотни – и каждое стоило нескольких вещей, груды вещей, комнаты вещей, города вещей. Я знала это точно: меня всю трясло, я не могла дышать и прерывисто всхлипывала.
Да, я могла бы купить за это все вещи Вселенной или хотя бы некоторые из них – продавая письма по одному, – но в таком случае мамина копия стала бы неполной.
Как-то так вышло, что эта полная копия, не имеющая никакого практического смысла или применения (я точно знала, что не смогу продать – и тем более прочитать – ни одного), у меня есть. И, по большому счету, у меня больше ничего нет. Да и меня-то самой нет. Так что я всего лишь довесок к этим письмам.
Милый Павлик, есть ли хоть один способ сообщить тебе, что человек, родившийся, возможно, в том числе благодаря тому, что ты утонул в семнадцать лет, после своей собственной смерти получит доступ к письмам, которые тебе писала твоя первая любовь и которые сохранились опять же только благодаря тому, что ты утонул в семнадцать лет? Что бы ты сказал, если бы узнал, что эти письма, которые ты с трепетом вскрываешь, еще не добежав до своей коммунальной квартирки, через пятьдесят с лишним лет будет читать дочь этой девочки – после того как умрешь ты, после того как умрет она, после того как умрут все люди на Земле?
