Сзади с грохотом рухнула поперек дороги вековая сосна. В дикой круговерти листьев, сучьев и всяческой дряни метались злорадно хохочущие мары, а из рвущегося под ветром в клочья орешника тянулась к бабушке скрюченными руками сама Морана. Лицо бабушкино размазывалось, расплывалось, будто бы истаивая в мутных струях злого ветра, а уши Лелины рвал дикий визг и хохот, и тьма застилала разум.
Из мутной мглы вынырнули вдруг узловатые руки, тяжко легли на плечи, сильно встряхнули. Леля некоторое время бессмысленно таращилась в бабушкино сердитое лицо, дивясь неожиданной мертвой тишине. Губы у бабушки шевелились, в руки ей, Леле, совала она какую-то тряпку, и вдруг, будто пакля из ушей вывалилась, услышала Леля бабушкин сердитый голос:
– Что орешь? Ударить тебя?
Внутри у Лели все тряслось мелкой дрожью, и руки дрожали, и подгибались колени, а лицо все было мокрое, и тело мокрое, и ладони. Бабушка глядела на нее внимательно и говорила, помягчев голосом:
– Ты волхва. Тебе ли разум терять? А ну-кося, вытри мне кровь с лица. И пойдем скорее в Серпейский град. До дому нам не дойти, не гляди, что ветер утих. Тут сейчас такое начнется. Буря идет небывалая. Ну, смотри внимательно, осталась ли где кровь?
– Нету крови, – сердито сказала Леля, отводя бабушкину руку от мешочков с кореньем. – И неча мешки хватать. Я за тебя испугалась, а ты: "Ударить тебя!" Не буду разговаривать с тобой.
И, подхвативши мешки, пошла вперед неверными шагами. Решительно пошла. Не оглядываясь.
Бобич уставил на воеводу длинный костистый палец и сказал: – А ты бы хотел, чтобы бояры́ только за честь служили, а всю добычу сдавали в род? Держи карман, это тебе не старые времена, честь честью, а добыча потому и называется добычей, что кто ее добыл, тому и должна принадлежать. Если сам всю жизнь задаром головою рискуешь, ну так это дело твое, личное. А что до других, извини-подвинься, дураки на славянской земле давным-давно уже повывелись, не в обиду тебе будь сказано, конечно.
Воевода стоял, привалившись к стене, и глядел он в бойницу на бескрайний занарский бор, Облакогонителя слушал угрюмо.
– Ты не обижайся, я к тебе пришел, как друг, – продолжал Бобич. – И говорю с тобою, как друг. Ты боя́р, я погодный волхв. Ты служишь Перуну, я Стрибогу. Но оба, однако, служим верховным богам небесным, не задрипанным всяким земным Чурам с Макошами, и оба же хотим с того служения иметь навар для себя, а не для чужого дяди.
– Навар… Я тебе не повар.
