Удачный получился за лютиком поход, но какой-то безрадостный. И туда шли тяжело, а уж обратно… Ночь ли бессонная виновата, день ли такой выдался Мораний, но устала Леля до предела сил человеческих, и телом ослабела, и душою, и такие мысли забредали в ее голову, что сама она тех мыслей пугалась.
Бабушка шла тяжело, дышала со свистом, но в покое Лелю не оставляла ни на единый миг, вцепилась клещом:
– А посильнее ландыша?
– Медвежий корень.
– А посильнее медвежьего корня?
Вопросы сыпались градом, сбивали, мешали думать про главное, про то самое, вчерашнее. И делала бабушка все это нарочно, в охранительном рвении, все она, как всегда, знала, хоть и не вылезала вчера из травника до глубокой ночи.
Отвечала Леля устало, невнимательно, до того ли. А бабушка ярилась, наседала, ругала и теребила, на диво уязвительные находя слова:
– Глупости! Одолень-трава силы придает телесные, недоучка ты бестолковая, невежная… Глупости! Мак с коноплею дают забвение от разума, гонят Желю вместе с Карою. А ты у меня головкою, видно, скорбная. Не то что Бобич, но и любой хранильник его глупый в ведовстве тебя будет посильней.
Леля отмалчивалась. Возмущаться не было ни желания, ни сил, а бабушка хрипела сквозь одышку:
– Трын-трава! Трын-траву забыла? А уж тебе об ней забывать никак нельзя. Чувства в тебе неразумные, чуть что, так и вскипают пивною пеной. Только волю тебе дай, то-то дров наломаешь, а враги того лишь и ждут. Трын-трава не одурманит тебя сладкой дурью, как мак с коноплею, не согнет в покорности, как ландыш с медвежьим корнем, но чувства твои пылкие утишит, Желю от тебя отогнав. Голова твоя станет ясная, разум чист, и войдет в тебя одна лишь холодная Кара, и месть твоя холодная будет рассудочна и справедлива, и защиты от нее никакой Бобич найти не сумеет.
Дался бабушке этот самый Бобич, тьфу, тьфу и еще раз тьфу на него. А что до мести… что за сладость в ней, в холодной да справедливой? Месть – это когда в тебе каждая жилочка дрожит, сердце от счастья закатывается, душа поет. Если уж тебе что-нибудь, так и ты полной мерой. А лучше немерено!
В висках у Лели кузнечными молотками стучала кровь, и даже дышалось ей, Леле с трудом. Все вокруг было поникшее, вислое. У бабушки лицо было синюшное, ноги она волочила, и клюка двурогая в руках ее от дрожи ходила ходуном. И вдруг Леля с пронзительной ясностью увидала не глазами разума холодного, а всем своим вдруг болезненно сжавшимся сердцем, что стала бабушка вовсе старенькая, что сил жизненных осталось у нее совсем-совсем мало, и показалось ей на какой-то неуловимый миг, что скалится зловеще за бабушкиным поникшим плечом страшный Мораний череп, и блестит над бабушкиной седой головою острая ее коса.
