Под ногами гулко бухал помост узилища.
– Яма-то, небось, пуста? – спросил Облакогонитель.
– Пуста, – угрюмо буркнул воевода.
– Посади их туда, – назидательно изрек Бобич. – Дабы у них над головою вот так-то сапожищами бухали.
– Кого? – остервенился воевода. – Знать бы, кого сажать. Да если и узнаешь, попробуй-ка сунуть в яму кого-нибудь из своих для родовой старши́ны. Тотчас сбегутся сороднички орать и вече созывать: на кого-де ногу задираешь? Не по кобыле-де брык, у старшин-де спросился ли? Кто я такой есть, задрипанный понизовский родовой воеводишка?.. Роду служить – ни чести, ни корысти. Даже добычу боевую обдирают до самого пустяшного засапозжного ножа. А Дедославль далеко, да и не свой я для князя человек, не бывать мне в княжьем доверии. Я для князя воевода родовой, смутьян и самомышленец. И не объяснить никому, что вовсе мне не в радость, что каждый родовой голодранец волен рассуждать, что мне, воеводе, делать вместно, а что невместно… Эй, вы! – заорал он бояра́м. – Чтобы сей же миг привязать вервие. А уж коли снова пропадет, в чью сторожу обнаружу, тех и обдеру кнутом до костей. На сородничков не надейтесь. Пусть со мной потом вече за превышение власти что хочет делает, хоть бы и, с воевод сняв, самого в яму сажает, но уж обдеру со всей лютостью, потешусь!
Собеседники прошли узким проходом меж стеной и вежей, огибая башню, свернули направо, обошли кругом воеводский дом и, наконец, поднялись на высокое крыльцо вежи.
В первом ярусе в трапезной палате градские бабы мыли полы. Распоряжалась бабами Малуша. Воевода хмуро посмотрел на дочь, на баб, и, не зная, к чему прицепиться, заорал злобно:
– Ну, развели хлев. Водищи набухали, хоть лебедей пускай. И тут надо бы все проверить. Тоже, небось, растащено-разворовано.
И помчался с яруса на ярус, заглядывая во все углы и закутки. С такою скоростью полетел, что Облакогонитель задохнулся на первой же лестнице.
Наконец взобрались на заборало. Бобич стал рожею красен, раскрытым ртом ловил воздух и хватался руками за бок, который кололо до спасу нет. И то сказать: ночь не спал, не завтракал, кругом бегом, да и в воздухе, не иначе как с Потворина с гадостного волхебства, ощущалась какая-то гнусность. Он ухватился рукою за край смоляного котла, торчавшего как раз посередине заборала, и немедленно к потекам смолы на боках его прилип. Воевода накинул творило, глянул хмуро на выпачканные руки Облакогонителя и сказал:
– А если и не разворовано, так грязно и неопрятно. Мешки с углем порвались, короба со смолою навалены кое-как, камни метальные раскиданы, сил моих нет, убью мерзавцев.
