– Что краснеешь? Ишь ты. Сразу видно, что не миловалась еще ни с кем. Как обхватишь руками крепкую шею, да прижмешься, да начнешь об него теми грудями… погоди, сама скоро узнаешь. Только вот когда лежа, это одно дело, а ты попробуй, чтобы торчали, когда стоишь. Я пыталась платком, не выходит у меня, выскакивают. Ты все на свете умеешь, научи, сделай милость, уж больно хочется этой самой Радке хоть как-то нос утереть.
– Радке? – сказала Леля и задумалась. – А зачем платок? Можно снадобье приготовить.
– Как снадобье? Да что ты говоришь? Бывает такое снадобье, чтобы грудь была – у-у-у?! – Малуша даже на лавку плюхнулась, руками на Лелю маша. – Лелечка, лапушка, миленькая моя, свари, век буду твоей должницей. А что, корешки те редкие?
– Самые обыкновенные, – сказала Леля. – Совсем простенькие корешки. Чуть ли не под каждым забором.
– Представляешь, – уже почти орала Малуша, закатывая глаза, – идем мы, девки, к реке. Купаться. Я и говорю, давайте, мол, девицы купаться без ничего.
– Без всего, – машинально поправила Леля.
– А, какая разница, без ничего, без всего, голыми, короче. Скидываем мы рубахи, у Радки тут же вымя ее коровье и обвисло. Я встаю рядом и говорю Тумашу…
– Тумаш-то откуда взялся? – сказала Леля сердито.
– Откуда?.. Как это, откуда?.. Ну, не важно, какая разница, может, просто на берегу случился, или подглядывал, нельзя, что ли? Я вот и сейчас, только что встретила его случайно. Бегу к тебе, а он на пенечке возле девичьей березы украшенной пристроился и сидит… дожидается…
– Чего?
– Ну, ты даешь! Известное дело, не чего, а кого. Я, чтобы проверить, и говорю ему: на, говорю, огурчиков сладких в меду вареных… Знаешь, сколько взял? Два! Хочешь огурчика? Я на гулянье с собою взяла. Ой, да что это мы тут с тобою сидим и чешем языки? Все наши уже, небось, собрались, в ручеек играют или еще во что, а мы сидим.
– Ты беги, беги, – сказала Леля.
– А ты?
– Мне еще надо сделать кое-что. Да беги же ты, беги, пока там всех парней не порасхватали.
– Это верно, – сказала Малуша, – это да, это только зазевайся. Ты тоже давай тут, не копайся очень-то.
И умчалась. Леля же, себя не помня, пути не разбирая, без тропы и дороженьки как на крыльях полетела к заветному дереву, на которое нынешним утром вешала она с замирающим сердцем ленту алую заговореннуюиз собственной косы.
А что же Тумаш? Да, ничего. Проглотил, давясь, дурацкий свой огурец и стал руки ее, Лелины с шеи отдирать и ладошками отпихиваться пугливо. Леля и не поняла сначала, чего это он? А он возьми и заяви:
