Медперсонал во всю спешил по коридору, то шурша халатами, то подшоркивая обувью. Мимо прокатывались колёсные носилки, инвалидные каталки то с пациентом, то без. Люди, пришедшие с улицы, что-то выспрашивали у медпоста. Некоторые отряхивали подтаявший снег, снимали одежду и проходили, некоторые разворачивались, что-то выслушав, и шли обратно. Кто-то садился в кресла или на маленькие диванчики для ожидания, кто-то неспокойно начинал ходить по коридору взад-вперёд. Приёмный холл наполнялся.
На одном из таких диванчиков были и мы. Энжела, вымотавшись в тягостном ожидании за ночь, наконец, уснула. Она лежала, поджав под себя ноги без ботинок, положив голову на валик сделанный из собственно куртки, всё остальное небольшое свободное диванное пространство оставив мне. Своей курткой укрыл её уже я, когда убедился, что она спит. Я очень хотел, чтобы она хоть немного поспала. Мне было всё труднее и труднее смотреть на то, как в ней стираются все силы от ожидания новостей. Уже под конец было видно, что любая весть, хорошая или плохая, свалила бы её в обморок. Так что, как-то уговорив её прилечь и через полчаса обнаружив спящей, я был рад, что она хоть на немного выпадет из этого кошмара и отдохнёт. Более того, я думал, что если известия будут неутешительные, то лучше уж пусть их всех принесут первому мне, чтобы я мог успеть подобрать слова для неё. Хотя много ли бы это поменяло? И ждать ничего хорошего всё равно не приходилось.
Грин ввалился в кому, и его спасали всю ночь. Подробности нам были неизвестны. Мы задёргали медсестру, но кроме ответа, что всё ещё идёт операция, ничего не получили. Она несколько раз нам сказала, что при поступлении новой информации обратится к нам сама, но каждый раз, не выдерживая давления времени, мы подходили преждевременно к ней. Пока что сутью всего было то, что Грин оставался живым. С непонятным тяжелым чувством я отметил, что этого пока может и достаточно. Я сам хотел бы привалиться к спинке дивана и хоть ненадолго переждать всё это с закрытыми глазами. Но образы, которые являлись мне, как только я пытался выпасть из действительности, были такими страшными, что кроме как проводить время в ожидании ничего не хотелось. Пару предрассветных часов я провел за лэптопом, но когда поймал себя на мысли, что уже пятнадцать минут просто пялюсь в угол визора, убрал его обратно в рюкзак. Было тошно.
А, тем не менее, начинался новый день. Он был выходным, но для тех, кто его жаждал, было принято или, во всяком случае, считалось нормальным, не хотя, встать, наспех умыться и с завтраком или без добираться до работы. Или учёбы, или службы, или что там ещё придумано, чтобы осмысленно заполнить жизненное время. В этом осмысленном все мы преуспели, сзади должен оставаться чёткий след, впереди должен быть намечен определённый результат. А что делать с тем, что не осмысленно? И что ещё не успело или не смогло вписаться в текущую жизнь? Оно ж тем не менее есть, найдём мы время на него или нет. А если на осмысление этого неосмысленного может уйти вся жизнь, стоит ли тратиться на такой труд? Нет, мы, конечно, в будущее заглядывать не умеем и оценить заранее не можем: сколько времени мы потратим на то, что ещё не понимаем. И тем ещё труднее отдать вот эти минуты, которые ты проживаешь именно сейчас, на то, что полезным или интересным может и не будет никогда. Ни для тебя и ни для других. И в разы сложнее принимать, что понятое тобой нужное и любопытное ценности для других может и не иметь. Хорошо ещё если ценой окажется смех доброго знакомого, который похлопает тебя по спине и от души искренне объяснит тебе, какой ерундой ты занимаешься. Соперник или враг может всадить тебе зазевашемуся на невиданные чудеса стилет в сердце по самую рукоять, и вот уже время, в котором ты был так необходим и востребован идёт, и не помня, что такой человек, как ты, вообще существовал. Тут поневоле подумаешь, надо ли знать тебе это неосмысленное?
