Дед перевёл дух. Внук давно уж спал, на сундуке в ближней комнате сидела Маша, Мария Тихоновна, супруга деда. Делала вид, что шьёт, а сама слушала, боясь шелохнуться. Дед посмеялся тихонько, и прежним голосом, каким внуку сказку плёл, спрашивает у супруги:
– Чего притихла-то? Дожидаешься чего?
Та покраснела, за шитьё ухватилось было, да бросила и говорит:
– Дюже интересно мне, чем там дело кончится.
Вздохнул дед, поправил одеяло на мальчишке, вышел из ребячьей спаленки, подошёл к жене, обнял, прижал к себе, и, расслышав особый, знакомый с юности стук её сердца, одними губами произнёс:
– Не жди, не кончится это дело, ничем и никогда. Хорошее, оно не имеет цены и предела. Так и знай…
Бледные, некогда горячие живые пальцы оплывшей свечи, сжимали край подсвечника заодно со скатертью, на которой стоял он с сумерек до полуночи.
В этом доме свечи зажигали просто так, и если они были нужны. К примеру, когда сам по себе внезапно тух свет или собиралась гроза, во время которой выключали из розеток всё-всё, да сидели, упираясь коленями в полочку под столешницей, напряжённо ожидая: быть или не быть пронзёнными надломленным копьём молнии. Особенно переживали за телефонную линию. Чёрный аппарат, надёжно связанный с круглой розеткой толстым шнуром, было невозможно насильно избавить ни от коротких гудков, ни от длинных, а уж разговаривать по телефону в грозу – это казалось чистым безумием. Поэтому, если телефон вдруг принимался звонить, все с гневным напряжением глядели в его сторону, уповая на то, что он замолчит вскоре сам. В крайнем случае, когда трели становились особо долгими и назойливыми, к аппарату подходила бабушка:
– Кто говорит? Перезвоните завтра, у нас гроза! – И тут же возвращала трубку на рычаг.
Дребезжание распахнутой ветром, случайно незапертой форточки, также приводило обитателей квартиры в ужас, ибо каждому было хорошо известно, что шаровая молния является без приглашения даже через закрытое окно, а уж в открытое… Испуганно глядя друг на друга, ротозеи никак не могли договориться, кому устранять допущенную оплошность, и бабушке, не дождавшись ни от кого помощи, приходилось самой взбираться на табурет, чтобы запереть форточку на маленький, измазанный масляной краской крючок.
При свечах и говорить хочется потише, и думать. Задорным сиянием, вкупе с острым, обложенным жемчужным налётом голубым язычком, они умеют расположить к себе, отрекомендовать в лучшем свете, обратить внимание на нечто особенное, а при нужде, – растушевывать до тени то, что плоше. К чему и придраться бы, да недосуг.
