— Как это? Он должен был стать монахом? Но ни один монах еще не написал такую музыку!
Негодующе поджав бледные губы, отец Генрих смерил его пронзительным взглядом, потом с презрением проговорил:
— Ты знаешь, сколько у него было детей? Двадцать! И каждого необходимо было кормить и одевать. Он был вынужден зарабатывать на хлеб насущный вместо того, чтобы творить во имя Отца Небесного.
— Ну, не знаю, — с опаской начал Саша, — если б Богу были не нужны дети Баха, то они и не родились бы. Разве не так? Вы, конечно, лучше во всем этом разбираетесь, но… Ведь Бах был счастливым человеком? Значит, ему нужна была такая семья.
Остановив его жестом, Генрих грозно произнес:
— Замолчи! Ты — еще совсем ребенок. Не тебе рассуждать об этом.
— А кому же? — удивился Саша. — Вы же мне предлагаете жить вместо него. Вы, наверное, не согласитесь, но моя мама часто говорит, что одинокий человек не знает настоящего счастья.
Он вспомнил о своей состарившейся в одиночестве учительнице и с упреком сказал:
— Вот из-за того, что вы так внезапно исчезли и не вернулись, Иоланта Сигизмундовна тоже не стала счастливой. Вы ее хоть помните? Тогда вы ее, конечно, без отчества звали.
В лице Генриха ничто даже не дрогнуло. Он проговорил безразличным тоном:
— Была Иоланта в нашей общине поселенцев. Но каким образом мое исчезновение повлияло на ее счастье или несчастье?
— Она же, — Саша как всегда запнулся перед этим словом, — любила вас. Вы разве не знали?
— Нет, — он смотрел на мальчика все так же холодно. — Я никогда не думал об этом. И никогда не предавался мирской любви. Я знаю лишь одну любовь. И в этом мире я могу не скрывать ее, как приходилось делать в вашем.
Почувствовав себя виноватым, Сашка пробормотал:
— Ну, я тоже люблю Его… Как же не любить? Но ведь Он рад, наверное, когда мы счастливы? Ведь мы же все Его дети. Так ведь?
Морщины на сухом лице стали еще заметнее:
— Наше земное счастье — мгновенно. Страшись потерять вечное блаженство ради этой иллюзии.
— Я не очень хорошо представляю вечное блаженство, — сознался Сашка. — А вот моя мама говорила, что не сможет жить, если со мной что-нибудь случится. Вот это я могу представить.
Раздраженно отодвинув тяжелый стул, отец Генрих поднялся и прошелся по маленькой комнате. Зачем-то потрогал белые кружевные занавески и повернулся к мальчику:
— При чем тут, скажи на милость, твоя мама? Разве это она стала Избранницей? Подумай об этом. У тебя на размышление два дня.
