Он и сейчас ясно видел, как жалобно у нее дергался подбородок, когда она говорила:
— А мы с тобой думали, что это я первой уеду, помнишь? Что я буду в Сборной, а потом ты приедешь в Москву. А ты собрался в Питер… А я вообще никуда.
"Она осталась ни с чем, — Саша сам с трудом верил, что где-то внутри все еще подрагивает жалость к Лильке. — Олимпийское золото для нее так и не вспыхнуло, а я фактически бросил ее в этой беде. Не принял это, как беду. Поэтому все и произошло… Я должен был позвать ее с собой".
Ни сейчас, ни раньше Саша не принимал всерьез ее решение стать клоунессой. Ему и в голову не приходило, что главное в ее желании — работать с Игорем в паре. Саша воспринимал манеж, как временное пристанище, пока не нашлось что-то настоящее. Или как очередную Лилькину игру, с помощью которой она цеплялась за детство, ведь взрослая жизнь никак не вырисовывалась. Даже теперь, когда все увиделось, как бы с другого угла, Саша не допускал, что цирк может стать для Лильки делом жизни. Она выставила себя на посмешище ради Игоря… Как они с матерью могли не понять этого?!
Ему хотелось застонать в голос, до того больно было вскрывать застарелый обман и чувствовать себя идиотом, не желавшим замечать того, что творилось у него на глазах. Красное пятно арены вспыхивало, ослепляя, и вместе с тем отчетливо проявляя маленькую Лилькину фигурку в мужском костюме и с усиками, какой Саша видел ее во время того единственного представления, на которое решился прийти.
Он тоже любил цирк и обожал клоунов, но, уже принимая Игоря во всем остальном, всегда подсознательно сохранял дистанцию, когда дело касалось его работы. Саша знал, что и мама тоже… Ей нравилось, что Игорь смешит ее дома, но ужасала даже мысль о том, что она будет смотреть на то, как над ним смеются десятки людей. Похоже, только Лилька не испытывала неловкости, расспрашивая Игоря о работе. Саша объяснял это все той же ее детскостью…
Еще раз представив, как она потешно топчется на манеже с виноватым видом, а Игорь, переодетый грузной дамой, что-то сварливо ей выговаривает, веселя публику, Саша зажмурился от жалости, будто сам в этот момент стал этой девочкой, на все готовой, чтобы только быть рядом с мужчиной, однажды поразившим ее воображение тем, что был "живым клоуном". Вырядиться каким-то убожеством, упасть в опилки у всех на глазах, получить пинка… Разве он пошел бы на такое ради нее?
Возникло отвратительное ощущение, будто он предает мать этой своей жалостью не к ней. О собственной гордости, голос которой всегда звучно выделялся в хоре других чувств, Саша сейчас не помнил. Он больше думал о том, что не может просто выбросить Лильку из своей жизни, не увидев ее, не поговорив с нею, и мучился этим. Он уже забыл, как жил без Лильки…
