– Но ведь я, кажется, тебя люблю.
Она выдыхает облачко дыма.
– Но уж никак не после того, как я принимаю постриг. Это было бы не vraisemblable[17].
– Но откуда же возьмется эта новая женщина?
– Я говорю вовсе не о женщине, Майлз.
– Ты хочешь сказать…
– После потрясения, вызванного утратой – моим уходом в объятия Господа, полагаю, твои истинные сексуальные склонности могут вполне выразительно заявить о себе.
– Но…
– Дело вовсе не в том, что, как ты прекрасно знаешь, голубые составляют не менее тринадцати и восьми десятых процента англоязычных читателей, покупающих худлитературу. Это, разумеется, не должно на тебя повлиять. Но определенный смысл в этом есть.
Она опять принимается пощипывать торчащую из ткани нитку.
– Но с какой стати гомосексуалист вдруг захочет присутствовать на церемонии твоего посвящения?
– Да потому, что ты не можешь меня забыть. И кроме того, я думаю, тебе и твоему другу-парикмахеру должен очень нравиться весь этот высокий кэмп, экстравагантность всего этого. Ладан, облачения. Знаешь, было бы даже мило, если бы мы могли закончить тем, как ты принял лицо Девы Марии, статуи, конечно, за мое лицо… после моей смерти, разумеется… в местном храме.
– Я что, тоже теперь католик?
– С самого начала. Просто я тебе забыла сказать. – Она поднимает на него глаза. – У тебя должен быть цельный характер. И сознание греха. А их – двадцать восемь и три десятых процента.
– Католиков?
Она кивает.
– И у меня возникла замечательная идея. Про последнюю сцену. Я вижу, как ты тайком кладешь небольшую гроздь бананов у подножия моей статуи… или ее статуи. Думаю, это могло бы придать особый смысл всему повествованию, если так закончить.
– Какой тут, к черту, может быть особый смысл? Не понимаю.
Она скромно и снисходительно ему улыбается:
– Не беспокойся. Полагаю, разбирающиеся читатели уловят символику.
– А ты не думаешь, что эта связка фруктовых пенисов будет выглядеть кощунственно – в заданных-то обстоятельствах?
– Нет, если ты положишь их, опустившись на колени, со слезами на глазах.
– А ты не думаешь, что я мог бы обронить один банан, поднимаясь по крутым ступеням ко входу в храм?
– Зачем?
– Выходя из храма после этой сцены ex voto[18], я мог бы поскользнуться на этом банане.
С минуту она смотрит на него, потом опускает глаза. Молчание. Наконец она произносит тоненьким от обиды голоском:
– Я же пыталась тебе помочь.
– А я вовсе и не собирался смеяться над тобой. Естественно, при падении у меня будет сломан позвоночник.
