Возвращаясь к роману, сказал тоном безнадежности и отчаяния: «Затянул работу. Кроме основной рукописи, у меня вот столько вставок. А сейчас я беру ту или другую и не знаю, куда и зачем, что я хотел, когда писал ее. В рукописи, вот тут, ощущаю наплыв как, с помощью чего я хотел снять его, — не помню. И трудно ставить пролеты. Вы знаете, у меня это важнейший прием. Грацианский в начале романа появляется с палкой, а через двадцать листов сует палку в ключ. Кстати, вначале я сам не мог смириться с этим. Потом — смирился. Это мой принцип работы. Если я меняю цвет волос героя, скажем, белокурый на рыжий, то это скажется и вот тут, и вот там, и в третьем месте. Я стремлюсь работать в трех, четырех измерениях, а не в двух, как Горький. Развертывается повествование, все логично, ясно и вдруг — квадратный корень из минус единицы.
В этом и заключается искусство. Этого не поймут ваши друзья из руководства СП, но только в этом и заключается настоящее искусство. Помните «Черного монаха» Чехова? Что Чехов хотел сказать? Какой смысл вложен во всю эту историю? А ведь так же сделан у него «Архиерей» и многие другие произведения. Поздно я родился, надо бы родиться вместе с Горьким...
— Ну и столкнулись бы с ним, — шутя заметил я. Он не принял шутки, ответил!
— Да, еще посмотрели бы — кто кого? Он создавал характеры на двух координатах, и потому они у него плоскостные, плоские.
И вдруг, без всякого перехода.
— А что, как чувствует себя Шолохов?
Я рассказал, что знал от Фирсова, Иванова и Приймы. Они провожали его в Вешенскую. Суслов предлагал самолет, но Шолохов отказался. У него был все-таки небольшой инсульт. И — очень болят ноги. Почти не передвигается. В Вешенской он любит свой кабинет. Но кабинет на втором этаже. Три месяца не могли сделать лифт. И нет специального врача. В последние недели чувствует себя лучше. Один раз пытался пройтись дома с ружьем, посидел минут двадцать с удочкой. А рукопись романа все на той же странице, которую Прийма видел в марте. Вряд ли он закончит роман.
— Я его понимаю. Упущено время. Нет внутреннего стимула... Легко было писать при Горьком. Ученые, политики, писатели — и все ждали нового произведения так, словно от него зависел весь дальнейший ход жизни. Поэтому сам Горький писал легко... И даже потом — при Сталине — это продолжалось. Я знал, что он подгребает меня к себе железной метлой. Молотов — ударит, Жданов — ударит. А он приласкает. Конечно, все это они разыгрывали. Но — читали. Сталин читал «Дорогу на Океан», и «Нашествие». А сейчас не чувствуешь ниоткуда заинтересованности. Дело — не в орденах. Их у меня полкилограмма. Дело в обычной человеческой поддержке и ласке. Гений — непорхающее существо. Гений, как сказал Ренар, это вол, который тащит тяжелый плуг.
