Мне Горький представляется очень тонким человеком. И мне порой казалось, что по развороту, по внутреннему аристократизму, по глубине понимания он как человек больше, глубже, чем как художник.
А. ОВЧАРЕНКО: Хотелось бы услышать, какие беседы о литературе были у вас с Горьким в 1927 году.
Л. ЛЕОНОВ: Я очень мало об этом помню, кроме тех разговоров, которые имели сюжетный смысл. Я был тогда одержим тем, что мне предстояло писать, я был до такой степени захвачен тем, что мне предстояло сделать! Я не знаю, оправдывает ли хоть в какой-то степени то, что я потом сделал, ту несправедливость, которую я допустил в отношении Горького. Ведь я и в ту, и в последующие встречи никогда не сказал ему ни одного комплимента. Я ни разу не похвалил того, что он писал. И я ужасно каюсь. А кроме того, я как-то считал себя не вправе говорить Горькому о его работе. Я всегда с благоговением думал о другом: как стать достойным той литературы, с которой нас связывает Горький? Ведь Горький жал руку Толстому, Толстой — Тургеневу, Тургенев — Гоголю, Гоголь — Пушкину. Так оно и шло, и идет в русской литературе вот это тепложатие. Мне Горький жал руку, и я ценил это. Мне Горький был в этом плане очень нужен. Меня всегда, а теперь тем более угнетает горечь, что я работал плохо. Я мог бы доказать, что я работал плохо не всегда по своей вине. Но я не могу этого сделать потому, что кормлюсь на этом деле. Я никогда с Горьким не торговался. Я делал тогда ужасно трудные композиционно вещи. Я высшего образования не имел. Меня в университет не приняли, но я чувствовал нюхом, что происходит то же, что в байроновском Каине, когда он с небом разговаривал, чувствовал, что нужно очень много знаний. И когда для меня это было очень рискованно, когда я боялся, что делаю ошибку, то Горький мне тогда говорил: «Хорошо, хорошо, хорошо». И я был уверен, что это лучшее, что могу. Он мне придавал уверенность. Я глубоко признателен ему, что в трудные голы, когда я делал первые веши, которые очень сложные композиционно, он так шедро поддержал меня.
Когда я был во второй раз в Сорренто, у меня уже сложился замысел «Дороги на Океан». Вы знаете, что я иногда графически могу изображать свои веши. Изображал я и «Дорогу на Океан». Для меня это был не роман, а что-то вроде пружины, которая раскручивается. Это такой же важный музыкальный ключ, который стоит в начале музыки, его нужно послушать, и он тебя заставит идти куда-то дальше. Когда я показал Горькому графическую схему «Дороги на Океан», он сказал мне те самые поразительные слова, которые меня зарядили на всю жизнь.
