— Быть может, вы говорите так потому, что мир человеческой мысли, по-преимуществу увлекавший Достоевского, вам ближе, чем мир чувств, в особенности интересовавший Толстого?
— Знаете, потенциальные ультрафиолетовые и инфракрасные лучи невидимы, а Достоевский их берет. Ставрогин и Хромоножка — я не верю в это, но Достоевский находит такие повороты, что мы не сомневаемся, что он встает на колена.
— Может, вы зачарованы умением Достоевского так заглянуть в кажущуюся обыкновенной мысль, что перед читателями вдруг разверзается и тут же захлопывается бездна?
— И этим. И тем, что мысль у него по большей части хороша. И видны извилины мысли. К ней еще поднесен микроскоп.
— Меня поражает, с какой силой этот микроскоп, именуемый «Легенда о Великом инквизиторе», позволяет видеть многое в духовной жизни самых разных эпох. По-моему, Василий Розанов ничего или почти ничего не понял в этом ошеломляюще неожиданном творении Достоевского.
— Когда мы увидимся, напомните мне об этом. Я расскажу вам, что сказал Сталин о «Легенде о Великом инквизиторе»...
— А как вы относитесь к дневнику Софьи Андреевны, только что опубликованному в «Новом мире»? Ах, вы его продвигали в печать? Я на стороне С.А. В 80 лет уйти от старухи? Это так невеликодушно. Ездил на ней всю жизнь, наделал кучу детей, бездельничавших, тянувших с них все жилы. И вот на потеху миру убежал от жены. Вы знаете, старики иногда уходят перед смертью в одном белье — «обираются»: так ушел Сперанский... Так ушел мой тесть... Такой уход у русских не редкость... Но зачем это сделал Толстой? Это жестоко.
Разговор перешел на современную литературу. Я сказал, что цензор придирается к «Дому» Абрамова.
— Жаль. Человек он талантливый. А позавчера у меня с одним профессором-юристом был Солоухин. Свеж, бодр, тоже талантлив. А как вы относитесь к последнему сочинению Катаева?
— Мне было интересно читать...
— А слышали эпиграмму что-то вроде:
Из двадцати венцов терновых
Алмазный свил себе венец он новый,
Завистник старый и подлец.
Я понимал, что Л.М. лучше меня знал своих современников и, похоже, не мог забыть того, чего от них натерпелся.
Рассказал ему, что был с семьей в Коктебеле. Он оживился, вспомнив, что был там в 1926 году в доме Волошина, но с тех пор не был.
— Л.М., дайте хотя бы главу из вашего романа.
— Нет, не ко времени... Сейчас все дудят в одну дуду, хотя Горький еще говорил, что мы не монахи, чтобы тянуть в унисон. Когда возле дома только что вернувшегося в Россию Куприна собрался народ, жена попросила его показаться людям. Он ответил: «К чему все это?» Я тоже спрашиваю, зачем мне это? К чему мне выходить под пули? Хотя там ничего нет, там главное — борьба за мир. Но вот явится редактор и начнет твердить: «Эти две страницы лучше опустить! А вот эта фраза... нужна ли она?».
